Едва не поперхнувшись, молодой человек распахнул окно, высунулся, вопросительно посмотрев на подбежавших ребят.

– Максим Андреевич, а мы машинку старую видели! Вот только что проехала… откуда-то со стороны Московского проспекта…

– С Варшавской!

– Нет, с Московского.

– Нет, с…

– Тихо! А что за машинка-то?

– Такая… оранжевая…

– Нет, желто-коричневая, как горчица.

– Угловатая такая. Смешная.

– Отлично! Большая спасибо, ребята, мерси боку!

Итак, «москвич», скорее всего тот, что и был Тихомирову нужен. И это был шанс! Молодой человек долго не думал – не допив чай, быстро накинул на плечи теплую зимнюю куртку и, прихватив финку и бинокль, бросился к поставленному у дома, в кусточках, «запору», моля Бога, чтоб никто его за прошедшее время не раскурочил. Хотя ведь только вчера все проверял… как будто предчувствовал, что скоро понадобится.

Машина завелась сразу, заурчала довольно и сыто, жаль вот, бензина было маловато, но до Шушар – туда-обратно – должно бы хватить.

На этот раз Максим разогнал машину до девяноста, спешил, но перед воротами снизил скорость и укатил в туман. Остановившись на обочине, вышел, косо поглядывая на маячивший вдалеке среди поля ангар, в котором не так давно провел немало времени на положении морковного раба.

Все было спокойно, никакая охрана по едва освободившимся от снега полям не ездила – нечего было сейчас охранять, да и некого. Интересно, что сделали с невольниками? Отпустили на все четыре стороны? Убили? Пустили на мясо трехглазым тварям?

Ладно, что теперь об этом думать? Всем не поможешь… Однако вот парадокс – именно этим Тихомиров сейчас и занимался, а не только тешил собственное, не в меру разгулявшееся любопытство, хотя, если честно признаться, то и не без этого.

Внимательно осмотрев обочину, молодой человек загнал автомобиль на какую-то повертку, в кусты, чтоб не было видно с дороги. Там и ждал, поплотнее закутавшись в куртку – к вечеру начало ощутимо холодать.

Не зря зимнюю куртку прихватил. Вот еще бы цикорий, чтоб не так сильно тянуло в сон.

Тихомиров просидел в засаде, наверное, часа два или больше – уже стемнело, когда со стороны города показалось быстро приближающееся световое пятно – горящие фары. Выскочив из машины, молодой человек припал к земле, увидев проскочивший мимо «москвич»… не так уж и быстро этот автомобиль сейчас ехал, вот и совсем замедлил ход – рядом, шагах в пятнадцати-двадцати, свернул…

Не раздумывая, Максим бросился следом, ориентируясь по горящим впереди красным габаритным огням… угодив чуть ли не с головой в какую-то канаву, из которой едва выбрался… а габаритки впереди тем временем уже погасли, исчезли…

Что же, водительница «москвича» заметила слежку? Маловероятно – темно, да и фонарика молодой человек не включал. Тогда где же, с позволения сказать, авто?

Выбравшись из канавы, мокрый и злой, Тихомиров снял куртку – стало уже жарковато – и осторожно зашагал по полевой дорожке, заросшей густым кустарником и молоденькими тополями.

Услыхав чьи-то голоса, прыгнул в кусты, затаился, пропуская мимо себя троих…

– Миша, у меня рубль юбилейный есть, похмелимся завтра!

Оп-па! Какой интересный разговор!

– До завтра еще далеко. Сегодня-то чем бухать будем? Магазины закрыты.

– Может, в город мотанемся, к таксистам? У них и возьмем.

– Ага, в город – я смотрю, у тебя деньжат много? Не, Лexa, к Лебедихе пойдем, у нее самогон должен быть… Ну, не самогон, так хотя бы бражка.

– А она нам ее даст?

– Продаст, балда! На твой же целковый и купим – у жраться – не встать.

– А…

– А завтра придумаем что-нибудь. У бригадира можно трояк до получки занять.

– А даст?

– Во заладил: даст, не даст… Как про бабу какую. Даст бригадир, никуда не денется! Кто ему на субботнике «шассик» отремонтировал?

– А…

– А если будет кочевряжиться, мы ведь можем из совхоза на какой-нибудь завод уйти, верно, Тимка?

– Давно пора на завод – там и квартиры дают, и путевки разные, а здесь что? Всю жизнь коровам хвосты накручивать?

Голоса затихли вдали, а Максим все еще не мог поверить… Ну да – а как же? Ведь попал все-таки, судя по только что подслушанному разговору. Да и на небе светился в окружении мерцающих звезд месяц.

Попал… как только теперь отсюда выбраться – вот вопрос? Утром, как рассветет, надо будет поискать полянку, а пока никуда далеко не уходить. Да куда тут пойдешь, в мокрых-то штанах… Разве что где-нибудь в сухое переодеться?

Ага, размечтался – в сухое! «Москвич» надо искать и его хозяйку… Однако найдешь тут, пожалуй… Лучше до рассвета где-то поблизости перекантоваться. А здесь знак какой-нибудь оставить что ли… Хоть ветку сломать…

Молодой человек так и сделал – обломил на приметном, отдельно стоящем топольке ветку, так чтоб издалека было видно, и зашагал по неширокой грунтовой дорожке в направлении смутно маячивших огней.

Это оказались фонари – тусклые, желтые, они висели на покосившихся деревянных столбах у каких-то бараков.

Дощатые одноэтажные здания, похоже, на две семьи. Кое-где еще светились окна, доносились обрывки разговоров, радио, телевизор…

– В заключение Леонид Ильич Брежнев сказал…

Усевшись на лавочку около чьего-то крыльца, Тихомиров задумчиво посмотрел на звезды, четко осознавая, что никто ему тут про «москвич» не расскажет. Просто спросить будет не у кого: этот мир – видение, морок. Как и он, Максим – здесь. Однако что же пока делать-то? Просто так сидеть скучно.

Ведущая из дома на крыльцо дверь неожиданно распахнулась со страшным скрипом, и явившийся на свет Божий растрепанный субъект в трениках и рваной майке, приспустив штаны, принялся звонко мочиться, пьяно рыгая и матерясь.

– Эй, эй! Ты что творишь-то, дядя?

Молодой человек вскочил, едва не попав под струю, и выругался.

И – никакого эффекта. Чего и следовало, в общем-то, ожидать. Насколько помнил Макс, видеть его в этом мире могли только духовно одаренные личности – художники, композиторы, музыканты, да и то если б он, Максим, взял бы в руки какой-то местный предмет… кепку на голову надел что ли.

Кепка не кепка, а переодеться было бы неплохо… Следом за явно не отличавшимся особой одаренностью мужичком Тихомиров проскользнул в барак. Внутри, как он и ожидал, царил полнейший бардак, а в воздухе, в густых клубах табачного дыма, висел стойкий запах сивухи.

Ободранные обои, тихо бубнящая радиоточка, старая оттоманка, стулья, которые, наверное, могли сойти за мебель лишь в какой-нибудь отсталой африканской стране, посередине комнаты – круглый, накрытый старой клеенкой стол, а над ним, на стене, большое, засиженное мухами зеркало. На столе стояла открытая и уже наполовину опорожненная бутылка крепленой «Улыбки», еще три такие же – естественно, пустые – уже валялись под столом, на деревянном полу с мятыми домоткаными половиками, затоптанными до полной неузнаваемости цветов. Такого же неопределенного цвета покрывало валялось на оттоманке вместе с коричневато-желтой подушкой без наволочки. Обиталище алкоголика освещала тусклая сорокаваттная лампочка, свисавшая с закопченного потолка на завязанном в узел проводе. Длинноват оказался провод-то – вот и завязали. Да! На стене над оттоманкой ржавыми гвоздиками был прибит потертый коврик с оленями, а у зеркала слева на кнопочках висел маленький календарик на тысяча девятьсот семьдесят пятый год, вырванный из какого-то «Блокнота агитатора и пропагандиста». Ну, пожалуй, все… Ан нет, не все – еще захватанные черно-белые битлы на кухне, а в комнате, у стены – старинная (даже для семьдесят пятого года) ламповая радиола. Солидная такая, с «зеленым глазом», «Ригонда» что ли… К ней, кстати, был присобачен провод, явно ведущий к антенне, видать, хозяин любил иногда послушать на сон грядущий какую-нибудь познавательную радиопередачу.