Прожектор метнулся, блики отразились от воды, и он увидел, что в одной руке девушка держит штатив с пробирками, а другую отчего-то выставила перед собой ладонью вперед, как будто защищаясь. Защищаясь от кого? От уток, реки, от ночи с шарящими прожекторами? Или от него? Тут он осознал, что говорит, сбивчиво, бессвязно и уже, кажется, давно.

– И тогда я скинул рубашку и переплыл реку. Вода была такая холодная, что я чуть не утонул. А на другом берегу все было мертвое. И я испугался, что и на том берегу, за спиной, тоже все мертвое, что я убил их всех, и побежал – а потом, кажется, сошел с ума, потому что больше ничего не помню.

Девушка жалобно всхлипнула и сказала:

– I’m sorry, sir, I don’t understand[3].

И он понял, что все это время говорил по-русски. А еще понял, что слышит ее слова. И что мерзкий всепоглощающий гул в голове умолк. Умолк! Он пробился сквозь тьмы и тьмы зараженного генботом зверья, и как-то – бегом, ползком, да хоть лётом, сам того не понимая, – достиг тихой обители. В Лондоне не было химер. Только каменные на крышах и стенах соборов, хихикнул он, но химер, бегавших по улицам и разрывавших в клочки людей, точно не было. Была только эта девушка с расширившимися от страха глазами. Сообразив, что совсем перепугал ее своим смехом, он замолчал и с усилием выговорил:

– No, the fault is mine. What’s your name?[4]

– Ariadne, – с готовностью откликнулась девушка, как будто каждый вечер встречала под мостом грязных и диких незнакомцев и представлялась им. – What’s yours?[5]

Наверное, ее так учили – надо говорить с маньяком, чтобы не набросился. Он ухмыльнулся нелепой мысли и на той же веселой, разухабистой ноте ответил:

– Theseus.

Девушка, однако, не пожелала подхватывать игру. Теперь она смотрела на него серьезно и слегка сердито, закусив нижнюю губу. Лучи прожекторов метались, то выхватывая из тени ее тонкое, бледно-матовое, восточное лицо и круто вьющиеся черные волосы, то вновь погружая в тень. На ней была нелепая растянутая кофта, узкая юбка и высокие, по колено, резиновые сапоги. И она не была похожа на гречанку. Может быть, на испанку или даже арабку. «Ну да, в испанцах осталось немало мавританской крови, так что это почти одно и то же», – рассеянно подумал он, упираясь руками в грязь и приподнимаясь.

Ариадна не отшатнулась. Глядя на него все с тем же испытующим выражением, она спросила:

– Вы убили Минотавра?

В ее английском чувствовался певучий южный акцент.

Он – Тезей – нахмурился. Вопрос требовал честного ответа. И он ответил честно:

– Да. Один раз – убил.

Потом девушка привела его к себе в дом, отмыла-очистила-накормила, как бывает только в сказках. И, как в сказках, полюбила, хотя Тезей упорно не понимал, чем заслужил ее любовь, – не дурацким же, выдуманным на месте именем? Потом Ариадна познакомила его со своим шефом, Баззом Баумом, Биби. Тот по странному совпадению оказался биологом, занимавшимся популяционной генетикой, а сейчас, в этот черный 2037 год, – генетикой популяций химер.

Его лаборатория – пять больших светлых комнат – находилась в институте Людвига на Риджент-стрит. Это он отправил Ариадну на реку за пробами. В пробах ничего опасного не засекли. Тогда еще береговая охрана и специальные части андроидов надежно защищали остров от нападения с моря, таможенные службы в портах проверяли все подозрительные грузы на наличие заражения, а туннель под Ла-Маншем взорвали, чтобы предотвратить атаку с материка. Тогда еще все было не так уж и плохо.

А потом появился Вечерский.

Тезей как раз вернулся из одного из своих охотничьих рейдов на материк – он собирал для Базза пробы, образцы генетического материала. Это нужно было для того, чтобы следить за пластичным геномом химер и понять, в какую сторону он эволюционирует. Очнувшись в Лондоне, Тезей осознал, что вместе с именем утратил и многие из навыков Дмитрия Солнцева. Он уже не был блестящим молодым биологом. Даже Ариадна, так и не успевшая окончить свой UCL[6]– из-за военного положения занятия отменили, – работала в лаборатории лучше и профессиональнее его. Зато он отлично мог выслеживать химер с вертолета, определять по нарастающему или стихающему звону в ушах бо́льшие или меньшие скопления тварей.

Остальное делали работавшие на Базза спецы-охотники. Таких в последнее время развелось много. В основном их нанимали Бессмертные для своих странных забав или армия, но и ученые тоже. А его, Тезея, использовали как детектор. Что ж, хоть какая-то польза. Он, взрослый мужик, не может сидеть на шее у девушки, и этот способ зарабатывать на жизнь был ничем не хуже других.

После первой такой экспедиции он вспомнил старый, виденный еще в детстве фильм. Там мальчик умел чувствовать золото. Рядом с золотом, даже с единственной золотой монеткой, ему становилось плохо. Мальчик жил со старшей сестрой, а потом его украли разбойники и сколотили на нем состояние, откапывая клады… А сестра искала братца. Тезея никто не искал, но его ждали. Ждала Ариадна. Смеясь, он говорил ей потом, по возвращении, что чувствует протянувшуюся между ними нить, и эта нить не дает ему заблудиться в лабиринте. Нить Ариадны. Так старый фильм сплелся с еще более древней легендой, как все сплеталось в нынешние неверные времена – сказка, быль и чудовищная, ужасная и невыносимая небыль.

Вечерский принадлежал к последней категории.

Еще на входе в лабораторию Тезею показалось, что он услышал знакомый, холодноватый и властный голос, но подумал – послышалось. Он спешил увидеть Ариадну и поэтому, скинув на руки лаборанту контейнер с пробами, почти вбежал в ту комнату, где работала девушка. Вместо Ариадны его ищущий взгляд уткнулся в широкую, обтянутую джинсовой курткой спину. Какой-то рыжеволосый человек стоял у стола Ариадны и, кажется, пялился в голографический монитор. Тезей знал, какая там заставка. Обмирая, он сделал два шага в сторону, чтобы разглядеть лицо человека. Да, это был Алекс. Веснушки его поблекли, морщины на лбу стали резче, а под глазами залегли нездоровые темные круги, но это, конечно, был он. Вечерский смотрел на плавающую перед ним триграмму. Ариадна щелкнула Тезея прошлым летом, когда они выбрались в Кенсингтонский парк, и, несмотря на его протесты, поставила снимок на рабочий стол.

Дважды столкнувшись со смертью – один раз, когда сам чуть не умер, и второй раз, когда убил тысячи или даже миллионы живых существ, – Тезей уже не верил ни в рай, ни в ад, ни в бога, ни в дьявола. Ни в упырей и вампиров. И все же, если бы граф-упырь мог существовать, он смотрел бы на жертву именно с таким выражением, с каким Вечерский уставился на снимок на голографическом экране. Тезей резко выдохнул. Вечерский обернулся на этот выдох или на звук шагов, и его лицо расплылось в широкой – от уха до уха – вампирской улыбке.