Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Аня посмотрела на него с гадливостью, выключила, хотела даже вытащить батарейку, как в кино, но руки затряслись, так что она поспешно забилась в самый тихий угол на кухне и сидела там долго, очень долго, до боли вслушиваясь в шумы на улице и в подъезде, и шевелясь лишь для того, чтобы сменить наклон затекших ног, хват затекших рук или в очередной раз перестать раздирать кожу вокруг ногтей.
Аня всю жизнь провела в опаске, по разным, может, даже любым поводам легко переходя от уныния к отчаянию. Но так страшно ей не было никогда.
Она просто не знала, как удастся жить дальше. Сейчас. Вечером. Ночью. Завтра. С пониманием того, что кто-то жуткий, связанный с убийствами, рядом – и знает про тебя практически всё. А ты не знаешь про него ничего. И знать не хочешь.
За что же мне такое, подумала Аня и всхлипнула.
Что делать, она просто не представляла.
Она бы сожгла рукопись, честно, прямо сейчас, если бы Наташа не потребовала ее вернуть.
Она бы уехала домой, если бы не обязательство вернуть рукопись и не страх перепугать маму насмерть. Рукопись-то и Софья могла отнести, или Аня просто позвонила бы Наташе и попросила заехать сюда. Но пугать маму насмерть Аня не собиралась. И сама оставаться в перепуганном состоянии не хотела. Это была не привычная опаска – а стылый безнадежный ужас, в котором долго существовать и невозможно, и бессмысленно. Бороться с ним Аня не умела, попытка бежать не сработала бы: ведь значимые составляющие страха никуда не денутся. Рукопись – останется. План ближайших номеров «Пламени» – останется. И тот, кто назывался Климом и очень хотел в этот план попасть, тоже останется.
Она бы взяла в руки нож или молоток, если бы была хоть кроха веры в то, что сумеет ими воспользоваться, – и если бы не вбитое фильмами и книжками понимание, что с этого-то у героя и начинаются настоящие неприятности. Поэтому Аня сжимала в скользких руках телефон – чтобы включить и сразу набрать полицию, если потребуется.
Телефон включался и приходил в состояние полной готовности за сорок секунд, Аня проверяла – включала его и тут же выключала, не обращая внимания на растущий букет уведомлений о том, что кто-то где-то ей пишет. Значит, надо минимум сорок секунд где-то таиться, пока ворвавшийся убийца рыщет по комнате. Но однокомнатная квартира – не то место, где можно затаиться. В ванной или шкафу – глупо, под диваном места нет. Буду сидеть тихо, как зайчик перед удавом: иногда зверь просто не видит неподвижную жертву, Аня читала.
И в сети она шевелиться не будет, что бы там ей сейчас ни писали. Пусть пишут. Аня не смотрит – значит, не в сети, значит, не существует. Может, правда не заметят. Или устанут ждать и дальше пробегут. В моменте, как говорила Софья, Ане больше ничего и не надо. А переживет этот момент – подумает, что да как.
Ну вот, пережила. Даже в туалет сходила наконец-то, все эти бесконечные часы терпела – вдруг увидят, услышат, почуют.
Софья, конечно, не супергерой и вообще не то чтобы надежная защита, но с нею непривычная стылая жуть улеглась в родной уютный режим «пьем чай с соседкой-подружкой». А что в чай часто капают слёзы – так не в первый раз же.
Софья выждала, пока слёзы иссякнут, поднакопятся и пойдут на второй заход, и велела:
– Рассказывай.
И Аня рассказала: вздрагивая, екая горлом до заикания, пугаясь заново – и постепенно выпуская из себя ужас, который будто отходил па́ром от неудобно распирающей ее ледяной глыбы, и та таяла, становилась терпимой, сносной, малозаметной. А Софья должна была извести ее остатки насухо, как умеет.
– Ну, нашла чего бояться, – протянула она, как и ожидалось. – Дебил какой-то шутит, а ты ведешься, как маленькая.
Аня посопела в кружку и сказала:
– Он цитировал.
– Ну мало ли… Совпало просто. Я вон нифига не читала, кроме букваря и «Котов-воителей», и то цитирую что-то постоянно, ты сама говорила.
Аня несмело улыбнулась – Софья правда то и дело умудрялась нечаянно пересказать близко к смыслу и даже букве афоризм то Шекспира, то Пелевина, которые ей и насвистеть-то было некому. Софья, кивнув, принялась развивать наступление:
– Потом: ты наизусть эту рукопись помнишь, что ли? Там, может, совсем не так всё, а у тебя просто память глюкнула. Иди проверь.
– Нет.
– Ну давай я сама проверю.
– Нет! – крикнула Аня и снова затряслась, кажется, всем телом.
Чай выплеснулся на стол, хотя было его уже полкружки.
– М-дя, – сказала Софья и встала.
Аня сгорбилась над чашкой, пытаясь унять дрожь.
Софья погладила ее по голове, осторожно сдвинула кружку вместе с вцепившимися в нее пальцами, вытерла со стола, потом тюкнула длинными яркими ногтями по пластмассовому боку чайника.
Аня, убрав левую руку, двинула правой кружку. Софья подлила еще кипятку, капнула заварки, толкнула к Ане упаковку зефира и скомандовала:
– Давай-давай, с зефиринкой. От сердца отрываю. Надо тебе хоть таких эндорфинчиков нагнать. Хочешь, ликера плесну?
Аня помотала головой и уткнулась в кружку. Ей было стыдно и немножко приятно.
Больше Софья ее не успокаивала, не кормила и про рукопись не заговаривала. Аня сама поела, сама накатила еще чаю и сама сказала, с омерзением пакуя в рюкзак рукопись, замотанную в два пакета, будто холерный образец:
– Я завтра посмотрю, с Наташей вместе.
– А смысл? – спросила Софья, зевнув, – она уже переоделась в пижаму и вставляла наушники, чтобы отойти баиньки под адский попс, который использовала в качестве колыбельной. – Пусть Наташа смотрит, а лучше сразу менты, если им надо. Ты – всё, вахту сдал.
Точно, подумала Аня, по третьему разу намыливая руки после рукописи. Я сделала всё, что могла, и всё, что требовали. Дальше пусть делают те, кто требовал и от кого это требуется. А от меня больше ничего не надо.
Аня почти успокоилась – и так и уснула, почти спокойной.
А проснулась от внезапного и жуткого осознания того, что рядом с ее креслом-кроватью стоит посторонний.
Часть шестая. В жизни так не бывает
