Танюша, Валюша, Аллочка, Зиночка, Ларочка… Одна сменяла другую, и парня в одинаковой степени волновали и невинный флирт, и бурный роман, как правило, завершавшийся одинаково бурными слезами девушек, западавших на его голубовато-зелёные с поволокой глаза.

Отца он почти не знал. Смутно помнил поездки с ним в горы, отчётливее – в Железноводск, где их застала война, но с годами отцовское лицо расплывалось в его памяти, принимая нечёткие очертания. В доме имелись фотографии Ансара, сделанные знаменитым Абуладзе, где Ансар, одетый в черкеску или европейский костюм, выглядел в одинаковой степени импозантно и внушительно, чем вызывал трепет в душе своего сына, но отца, каким он был в жизни, он практически не помнил.

Отец был далеко, письма от него не приходили, и те воспитательные беседы, которые Айша неустанно вела с взрослеющим сыном, то и дело напоминая ему об отце и изо всех сил стараясь укрепить в его душе отцовский авторитет, способствовали тому, что авторитет укрепился, но… отец был далеко, письма от него не приходили… А свобода, сулящая развлечения, так заманчива!

Ансар вернулся ранним апрельским утром, когда все в доме ещё спали. Он не стал стучать в калитку, а присел на скамейку, стоявшую перед домом, и, вынув из кармана ватника мешочек с табаком, дрожащими пальцами набил им свою старую трубку. Пробегавшие мимо две уличные собаки, завидев незнакомого седобородого мужчину, который, глубоко затягиваясь, ждал чего-то, остановились чуть поодаль и, присев на задние лапы, выжидающе смотрели на него, пока он шарил в своём бауле в поисках чего-нибудь для них съедобного. Вынув краюху чёрного хлеба, он разломил её пополам и кинул в разные стороны, собаки радостно бросились каждая на свою и вгрызлись зубами в слегка зачерствевший хлеб, явно довольные удачным началом дня.

Просидев на скамейке около часа, Ансар поднялся, подошёл к воротам и, сделав глубокий вдох, постучал. Первой услышала стук Малика, чей чуткий сон был выработан ещё в горах, хотя и здесь нередко прибегали к ней рано утром расстроенные болезнями своих малышей мамы.

Накинув на плечи платок, девушка вышла во двор и поспешила к воротам, откуда доносился настойчивый стук, почему-то вдруг взволновавший её. Она откинула тяжёлый железный крючок и, охнув, отступила назад, а потом закричала так громко, что от крика её проснулся весь дом:

– Папа! Папа! Папочка мой родной! Ты вернулся! Папочка!

На крик уже бежали домочадцы, и через мгновение Ансара со всех сторон обступили Айша, и Шахри, и Малика, и какие-то ребята, в которых он не сразу узнал Имрана и Далгата.

Впервые за много лет тишина двора нарушилась радостными возгласами, восклицаниями и громким смехом.

Ансар, изменившийся и постаревший, но такой долгожданный и родной, стоял перед Айшей, которой никак не удавалось справиться с рыданиями – горестными и счастливыми одновременно.

В дом вернулся хозяин, и семья снова вместе, и все её страхи отступили куда-то, сменившись радужной надеждой на мирное и спокойное будущее.

* * *

О годах, проведённых в ссылке, Ансар почти не рассказывал. Не был готов. Он отогревался душой среди своих близких, которые наперебой все ухаживали за ним, предупреждая каждое его желание и радуясь тому, что делают это для него, для главы семьи.

Сам он, однако, никак не мог растормошить и разогреть свою душу. Горечь обиды не проходила, а в душе образовалась пустота, которую не могла заполнить даже радость возвращения.

Он вновь привыкал к своему дому и к своему месту во главе большого обеденного стола, привыкал к постоянному присутствию рядом Айши. Наконец, привыкал к своим детям, которые выросли без него, превратившись в почти уже взрослых людей. «Это вот Малика… А это – Имран…», – говорил он себе. Дочь очень походила на Айшу, а сын был точной копией его покойного отца Магомеда.

И мама, не дождавшись его возвращения, лежала теперь на старом буйнакском кладбище в ожидании, пока сын вернётся и подправит её покосившийся памятник из белого горного камня.

Каждый день к нему приходили люди – многочисленные родственники, соседи, друзья, чтобы поздравить с возвращением. Кого-то он узнавал сразу, а кого-то – с трудом, да и им не всегда удавалось скрыть своё удивление при виде его белой головы и рано проступивших морщин.

Он ощущал себя стариком, не чувствуя пока в себе сил заново учиться жить на свободе. Свобода была относительной, ибо по приезде ему было предписано сразу явиться в местное отделение милиции и встать там на учёт.

А потом случилось кое-что похуже. В том же отделении милиции Ансару сказали, что в течение двух лет он не имеет права на проживание в Буйнакске. Известие вызвало переполох и возмущение у домочадцев, после чего Шахри, надев свой любимый жемчужно-серый костюм с белой манишкой, сшитый в кремлёвском ателье в бытность её супругой государственного деятеля, и серые замшевые туфли на высоком каблуке, хранившиеся в картонной коробке в самом дальнем углу шифоньера, отправилась на железнодорожный вокзал, села в поезд, на котором прибыла в Махачкалу и направилась прямиком в здание правительства. Там, назвав свою фамилию, она потребовала, чтобы её принял сам руководитель республики Даниялов.

Её величественная осанка и уверенная речь произвели впечатление на начальника охраны, и женщину беспрепятственно пропустили в здание, по счастью, прежде ей незнакомое.

Какой именно разговор состоялся между Данияловым и ею, никто не знал, но, выйдя из кабинета с высоко поднятой головой, Шахри впервые за много лет ощутила, что она одержала пусть маленькую, но победу.

Во всяком случае, после её визита к руководителю республики вопрос о запрещении Ансару проживать в Буйнакске был снят.

Весна окончательно вступила в свои права, и буйнакские парки, скверы, сады и бульвары расцвели всей своей красой. Люди высыпали на улицы, и празднично-весеннее настроение широкой рекою разлилось по главной улице города, называвшейся теперь Ленинской, а ранее Сталинской, а ещё ранее Аргутинской. Название Аргутинской быстро забылось, Ленинской приживалось медленно, а вот Сталинская так и продолжала звучать в устах горожан. Но так или иначе, она всегда была полна людей, днём – школьниками и молодёжью, а вечером – почтенными и нарядными горожанами. Они прогуливались тут и там, с детьми и без них, парами и группами, семьями и компанией. Знакомые и незнакомые люди весело переговаривались, приветствуя друг друга, а доносившийся из городского сада шум военного духового оркестра ни в малой степени не нарушал этой весенней городской идиллии.

Было здесь много военных, от лейтенантов и до полковников. Последние, степенно прогуливаясь со своими семьями, кивали неторопливо и снисходительно молодым солдатам, неуверенно шагавшим небольшими группками по широким улицам пока ещё не очень хорошо знакомого им городка, то и дело отдавая честь старшему по званию.

Над всем этим весело шумели листвою тополя, число которых в городе уступало лишь количеству акаций с их душистым ароматом, наполнявшим своей прелестью всё пространство вокруг.