– Бельгийский, – сказал я, оглушенный водопадом слов.

Ритус расплылся в улыбке:

– Какая прелесть! Истинное оружие революционера. Из такого вот браунинга я стрелял в семнадцатом городовых. Как куропаток, миль пардон. Семь пуль – семь городовых. Красиво, но свинец на душу. У меня нежная душа, товарищ Косачевский. До сих пор по ночам кошмары мучают: кровь, трупы, стоны… Да, человеческая жизнь, даже жизнь паршивого городового, – величайшая ценность, а мы с вами созданы не для стрельбы, а для полета. Нельзя убивать безнаказанно себе подобных даже из бельгийского браунинга – психозы, неврозы, бессонницы… Кстати, у вас нет знакомого психиатра?

– Могу вам даже посодействовать в получении отдельной палаты, – заверил я.

– С надежным замком, да? – улыбнулся Ритус. – Я всегда питал к вам доверие и глубочайшее уважение. Вы гуманист, дорогой товарищ Косачевский! Прошу… – Ритус подмигнул часовому у подъезда Дома анархии и распахнул перед нами дверь.

В Доме анархии, который обычно напоминал гудящий улей, на этот раз было непривычно тихо, по крайней мере, на первом этаже, там, где размещались секретариат совета федерации, пропагандистский отдел, штаб черной гвардии, читальный зал и издательство. Комнаты обезлюдели. Несколько человек в читальне да группка черногвардейцев в глубине вестибюля.

Ритус разыскал Грызлова и передал нас с рук на руки.

Грызлов, еще более сумрачный, чем обычно, не поднимая глаз на своего помощника (он вообще избегал смотреть в лицо собеседнику), сказал:

– Иди, товарищ Ритус, и наведи порядок среди патрулей. Объясни им, что анархия не отсутствие дисциплины, а сознательная дисциплина. Чтоб больше случаев хулиганства не было, Ритус.

– Больше не будет, – заверил Дима Ритус и даже прижал руку к сердцу. – Ты же знаешь этого партерного акробата – псих. Даже товарищу по классу глотку перегрызет.

Я ожидал, что Грызлов заговорит о деле Бари, которое имело к нему прямое отношение, но он не обмолвился о нем ни словом. Молча проводил нас в малую гостиную, где после реквизиции особняка находился пропагандистский отдел федерации. Пол-Кропоткина превратил гостиную в подобие книгохранилища. Комната была заставлена шкафами с книгами. На полках в едином строю стояли Прудон, Макс Штирнер, Бакунин, Кропоткин, Вольский, Адлер, Боровой, Проферансов. На длинном столе у окна лежали подшивки «Анархии», «Голоса труда», «Буревестника», харьковской «Рабочей мысли», стопки книг, среди которых яркой обложкой выделялась брошюра одного из вождей Московской федерации, Гордина. «Почему? Или как мужик попал в страну «Анархия». На стене между двумя игривыми вакханками, оставшимися от прежних хозяев, висела, разработанная другим вождем федерации, Леоном Черным, схема будущего устройства России. ВЦИК и Совнарком заменялись «Великой конфедерацией», а комиссариаты – «Дворцами согласия». «Дворец согласия иностранных дел», «Дворец согласия военно-морских дел», «Дворец согласия по вопросам образования»…

Пьяный «друг Миши Бакунина» и досужие, оторванные от реальной действительности теоретические схемы переустройства жизни миллионов людей – это были две стороны одной и той же медали, именуемой анархией.

– А где же товарищи из пропагандистского отдела? – спросил я у Грызлова.

– На митинге.

– Мы договорились со Штерн о встрече.

– Товарищ Штерн ждала вас позднее, – вполне обоснованно уточнил он и предложил: – Вы покуда почитайте. А если желаете, то и вином могу угостить. Мы тут винный подвал под типографский склад приспосабливали, так ребята несколько дюжин бутылок раскопали.

– Богато живете! – засмеялся Сухов, а я поинтересовался:

– По ордерам раздавать будете?

– В госпиталь отправим. Для жертв революции, – сумрачно объяснил Грызлов. Кажется, и без того скудный запас его радушия стал иссякать…

– Вы как, Павел, насчет шампанского? – спросил я у Сухова.

– Я непьющий.

– Ну вот видите, товарищ мой вообще не пьет. Придется воздержаться. Митинг на втором этаже?

Федор Грызлов впервые поднял глаза. Они у него были мутные, тяжелые. Такие глаза я видел когда-то у рабочего на мясобойне. Тот был мастером своего дела и мог одним ударом молота проломить череп корове или быку. Хозяин очень ценил этого виртуоза скотобойного искусства.

Да, пожалуй, комендант Дома анархии не зря предпочитал держать свои глаза долу. Если бы жизнерадостному Бари привелось тогда увидеть эти глазки, то вряд ли он бы потом имел возможность поселиться в уголовном розыске.

Повезло Бари!

– Митинг в голубом зале, как обычно, – неохотно сказал Грызлов.

– Вот и мы отправимся туда. Не возражаете?

Сухов удивленно посмотрел на меня. Он не понимал, чем вызвано это странное желание присутствовать на митинге.

– Хотите на митинг – пожалуйста, – сказал Грызлов. – У нас без пропусков и мандатов. Всякий волен.

Вместительный прямоугольный зал, служивший некогда для балов и банкетов московского купечества, распирало от сотен потных человеческих тел. Сидели не только в креслах, но и на втиснутых между рядами скамьях. Проходы были забиты. Мы так и застряли в дверях – дальше протиснуться не смогли.

Насколько я смог разобраться, на митинг явились анархисты всех групп и объединений Москвы, в том числе и «независимые», не входящие в состав федерации и не признающие ее «как орган, ограничивающий свободу революционного индивидуума».

В президиуме на фоне скрещенных черных знамен сидели за столом чахоточный «безмотивник» Оршанский, обреченный врачами на смерть, но надеющийся назло буржуазии дотянуть до мировой революции; лидер «немедленных» Неволин, ставший впоследствии махновцем (год спустя я его встретил в Петрограде, куда он прибыл в качестве коменданта «хлебного эшелона», на вагонах которого было написано: «Голодающему пролетариату Питера от батьки Махно»); глава «Студенческой группы» – красавец Чарский; анархо-синдикалист Гастев, имя которого потом вошло в историю как основателя научной организации труда в СССР. Рядом с руководителем «независимых», матросом в бежевом пиджаке поверх тельняшки, сидела миловидная женщина с гладко причесанными волосами – гостья из Воронежа, Мария Никифорова, та самая Маруся, банда которой впоследствии терроризировала города и села Украины.

Отца, Розу Штерн и Пол-Кропоткина я не заметил ни в президиуме, ни в зале. Рабочих было мало – несколько десятков человек. Зато митинг привлек интеллигенцию. Некоторые из них, переоценивая вес и влияние Московской федерации, рассматривали анархистов как силу, способную противостоять большевикам и левым эсерам. Другие считали, что анархизм, предвестник надвигающихся событий, выражает чаяния русского мужика-пугачевца, который никогда не признавал никакой власти, кроме власти земли, а следовательно, за анархистами – будущее.