Возлагались некоторые надежды и на возможность вооруженного столкновения черной гвардии с большевиками. Причем «р-революционная левизна» кадетствующую и даже монархистски настроенную интеллигенцию особо не пугала. Как заметил в разговоре со мной профессор Карташов, земля кругла – если слишком далеко забрать влево, то выйдешь справа…

А вон собственной персоной и сам Карташов. Профессор сидел в центре зала, в кресле, рядом с живущим в нашей гостинице любознательным американцем, который, разумеется, никак не мог пропустить такого броского материала, как митинг в Доме анархии. Судя по жестам, Карташов что-то растолковывал ему. Представив себе комментарии «насыщающегося», я решил, что мои объяснения по поводу поэзии выглядели, конечно, по сравнению с карташовскими, детским лепетом. Позади искусствоведа я заметил седовласую, грубо размалеванную даму с лорнетом, лицо которой показалось мне знакомым. Ну конечно же Лиза Тесак. Вот где клад для американца! Русская аболиционистка, родившаяся и состарившаяся на Хитровом рынке, ярая последовательница англичанки Жозефины Бутлер, посвятившей свою жизнь борьбе за свободу проституции. Американцу, по-видимому, хорошо была известна сенсация конца прошлого века – петиция английских проституток в парламент, но вряд ли он подозревал, что почти рядом с ним сидит организатор первой и, кажется, последней забастовки в домах терпимости Москвы… Но когда, интересно, Лиза Тесак успела проникнуться симпатией к анархизму?

Зал всплеснулся аплодисментами и одобрительно загудел, а Сухов негромко сказал:

– Вот чешет, сукин сын!

Слова эти относились к очередному оратору, одному из секретарей федерации.

– Спор теоретиков революции решают не ссылки на умные книги, не аргументы, не число последователей, а истерия, – вещал оратор, все более и более накаляясь от собственных слов. – История – вот беспристрастный судья всех теорий и систем. – Он вскинул вверх руки, словно призывая историю посетить этот зал и запросто побеседовать с участниками митинга. – Вернемся на несколько десятилетий назад. Маркс тогда утверждал, что революция начнется в развитых капиталистических странах, – Бакунин это отрицал. Маркс утверждал, что знамя мировой революции поднимет германский пролетариат, – Бакунин это отрицал. Бакунин писал: «Англичанин или американец, говоря «я англичанин», «я американец», говорят этим словом: «я человек свободный». Немец же говорит: «я раб, но зато мой император сильнее всех государей, и немецкий солдат, который меня душит, вас всех задушит». Бакунин писал: «У всякого народа свой вкус, а в немецком народе преобладает вкус к сильной государственной палке». И вот теперь, в феврале тысяча девятьсот восемнадцатого, я спрашиваю вас, бескорыстных бойцов революции: кто прав – Маркс или Бакунин? Кто пророк мировой революции – Маркс или Бакунин? – Последние слова оратора потонули в свисте, в выкриках, в топоте сотен ног.

Лиза Тесак, вскочив с места и размахивая лорнетом, что-то кричала своим визгливым голосом, способным просверлить любую барабанную перепонку. Трещали стулья, подпрыгивали скамьи. Довольный динамитным взрывом страстей, оратор переждал шум и, взмахнув рукой, словно дирижируя оркестром, продолжал:

– Алтарь государственности – вот тот камень, о который споткнулись Маркс и его последователи. Нет, не немец, государственник и филистер, а природный анархист славянин поднял над миром знамя кровавого, всесокрушающего бунта. Он, и только он, предназначен мудрой старухой историей в вожди мировой революции, которая раздавит и потопит в крови эксплуататоров, разрушит до основания государство, закон, церковь – все, что уродует и калечит людей, превращая их в жалких рабов. Революция – ураган! Революция – смерч! Революция – бушующий океан! Кто остановит ее? Филистер немец? Нет и еще раз нет. Девятый вал всероссийского бунта сметет, словно пыль, всяких гинденбуров и гофманов, развеет по ветру германские полки и дивизии! – гремел оратор, упиваясь собственным красноречием и нарисованной им оптимистической картиной разгрома немецкой армии. – Пусть дрожит от страха император Вильгельм, пусть дрожат от страха его генералы и солдаты, подставляющие свои согбенные спины под императорскую палку, – уже поднята над их головами всесокрушающая дубина русского бунтаря. В Смольном надеются на революцию в Германии – мы на нее не рассчитываем. В Смольном готовы идти на компромиссы с германским капитализмом – мы на них не пойдем. В Смольном просят мира – мы требуем войны, всемирной революционной войны против угнетателей. Никаких переговоров с немецким филистером, никаких соглашений. Пусть ухнет по тупым головам дубина бунтаря. Выше кровавое знамя мировой революции, пронесем его через Европу, Азию и Америку! Вперед! – выкрикнул он и выбросил перед собой сжатый кулак.

Зал неистовствовал. От криков и воплей качались, бренча хрустальными подвесками, люстры. Участники митинга готовы были хоть сейчас идти «вперед», чтобы обрушить на тупые головы дубину бунтаря и пронести знамя мировой революции через Европу, Азию и Америку. Что же касается оратора, то он, кажется, к этому готов еще не был. Во всяком случае, закончив свою пламенную речь, он пошел не вперед, а, скромно отступив назад, занял снова свое место в президиуме.

– Об отправке на фронт черной гвардии – ни полслова, – трезво отметил Сухов. – Это что ж, они будут речи произносить, а большевики с немцами драться?

Сухов глядел в корень. Действительно, о такой «мелочи», как помощь армии, секретарь федерации не упомянул. То ли он считал это само собой разумеющимся, то ли был убежден, что «кровавым знаменем мировой революции» безопасней размахивать в купеческом клубе в Москве, от которой «немец-филистер» пока еще достаточно далеко… Но кто же все-таки понесет знамя через Европу, Азию и Америку? Ответа на этот вопрос в речи не было, но он подразумевался: раз большевики взяли власть в свои руки, то пусть в Питере в Смольном и ломают себе головы над «дубинками» и «знаменосцами». Это уж их забота, а не наша.

И стиль речи, и ее направленность свидетельствовали о том, что опасения президиума Совдепа, о которых мне говорил Рычалов, отнюдь не беспочвенны.

Да, если мир с немцами в ближайшее время не будет заключен, то от Московской федерации анархистских групп можно ожидать любых сюрпризов: уж больно разжигаются страсти.

Секретаря федерации на трибуне сменил Отец. Но его выступление нам прослушать не удалось: протиснувшийся в зал каким-то чудом Дима Ритус сообщил, что товарищ Штерн уже внизу и ждет нас.

Помимо Розы в угловой комнате, примыкающей к читальне, был еще один человек – лохматый и разукрашенный, несмотря на зиму, веснушками парень в подшитых кожей валенках – председатель «Союза анархистской молодежи» «товарищ Семен», как его представила Роза. По его важному нахмуренному лицу легко можно было понять, что он уже знает, зачем его сюда пригласили, и готов к обстоятельному и солидному разговору.

– Ты что это на митинг забрел? – спросила Роза, как всегда забыв ответить на приветствие.

– Да вот думаю, не сменить ли веру.

– Ты-то не сменишь, – усмехнулась она, – ты твердокаменный.