– Уж больно у вас ораторы хороши. Как послушаешь, так и хочется стать под черное знамя с этой, как ее – дубинкой…

Роза нахмурилась: она терпеть не могла моих шуточек. Она была слишком серьезным человеком и о юморе имела приблизительно такое же представление, как я о нильских крокодилах. Большеглазая, смуглая, она была похожа на красавицу цыганку, одну из тех цыганок, которые кружили головы разудалым прожигателям жизни. Ей бы серьги, браслеты, мониста… Но увы, даже свои великолепные косы она и то остригла лет десять назад, решив, что длинные волосы не соответствуют созданному ею образу профессиональной революционерки.

Рычалов ошибался, считая, что я отношусь к Розе недоброжелательно. Штерн была не только красивой и обаятельной женщиной, но и порядочным человеком, хорошим товарищем. Это я признавал. Я лишь отрицал Штерн-революционерку.

В революцию ведет много дорог, и самая худшая из них – дорога, вымощенная романами о жизни «борцов за свободу». В таких романах, понятно, нет вшей, которые жрут тебя в пересыльных тюрьмах, нет вони параш, нудной пытки допросов, зато обязательно присутствует терновый венец. Герои только и мечтают о том, как бы поскорее и «покрасивше» взойти во имя страдальца-народа на костер. При этом подразумевается, что вокруг элегантно и со вкусом выложенного костра обязательно будет стоять скорбящее человечество с цветами в руках. И я сильно подозревал, что в судьбе Розы не последнюю роль сыграл роман Леонида Андреева «Сашка Жегулев», где на протяжении нескольких сот страниц Иисус Христос от революции упорно карабкался на Голгофу, желая во что бы то ни стало пострадать за человечество. Недаром же в революционных кругах она была известна не только как Роза Штерн, но и как Роза Жегулева. Главное – взойти на Голгофу, а все остальное образуется само по себе, как только падет это изобретение дьявола – государство. В тот же миг фабриканты станут честными тружениками всемирного братства, профессиональные убийцы, обливаясь слезами раскаяния, протянут руки помощи сиротам, а шеф жандармского корпуса создаст из своих бывших подчиненных оркестр, который восславит на сладкозвучных арфах царство любви и свободы.

Черт его знает, может быть, в середине XIX века, на заре нашей туманной революционной юности, подобный тип революционера и был нужен. Но всему свое время, а время дилетантов от революции прошло.

Когда вместо революционной позы, романтического порыва и желания покрасоваться на кресте в изящно распятом виде потребовались знания законов развития общества, пропагандистская и организаторская работа в массах, «книжные революционеры» оказались не у дел. Они не любили и не умели писать листовки, разъяснять рабочим азбуку революции, организовывать забастовки, подчиняться партийной дисциплине, ощущать себя частью целого, а тем более растворяться в этом целом. Они по-прежнему хотели изготовлять адские машины, стрелять в губернаторов и красиво всходить на эшафот. А революции, которая стала делом сотен тысяч, это уже не ахти как требовалось. Теперь от взрывов адских машин никто не вздрагивал. Губернаторы постепенно привыкли, что в них за верную службу царю и отечеству обязательно должны стрелять, и, если покушений не было, чувствовали себя даже как-то неуютно. А казни стали слишком многочисленными, чтобы привлекать зрителей. Да и вешали не днем, а ночью, на пустынном тюремном дворе, где никто не мог восхититься мужеством приговоренных.

Постепенно «книжные революционеры» стали ненужным балластом. А после тысяча девятьсот семнадцатого, когда потребовалось не только разрушать старое, но и строить новое, то и помехой для революции. В этом, конечно, была не их личная вина. Но история, которую призывал в судьи оратор на митинге, безжалостна и прозаична. Революция нуждалась в революционерах типа Рычалова, такие, как Штерн, ей были не нужны. Короче говоря, я всегда жалел, что Роза некогда прочла «Сашку Жегулева» и остригла свои роскошные косы…

Штерн, как я понял, была в свирепом настроении: ей крайне не нравилось, что Грызлов оказался замешанным в грязную и глупую историю с Бари и федерация из-за этого вынуждена поступиться своими незыблемыми принципами – Роза искренне считала, что оные существуют, – и оказывать помощь «государственникам», которые только и мечтают о том, как бы ввести революцию в рамки мертвой схемы, и ставят на каждом шагу препоны «истинным революционерам», свято верящим в здоровый инстинкт народа.

Тем не менее, взяв на себя такую неприятную обязанность, она старалась выполнять ее добросовестно. И именно эта добросовестность все осложняла. Роза пыталась с моей помощью и помощью Сухова ввести председателя «Союза анархистской молодежи» в курс расследования ограбления. Причем в этом ей пытались помочь пришедшие несколько позднее Отец и Дима Ритус, присутствие которых при разговоре было уже совсем ни к чему.

Товарищ Семен отмалчивался и ерошил свои лохматые волосы, а троица взяла меня в оборот. Уточняющие, детализирующие и наводящие вопросы следовали один за другим:

Какие следы преступников обнаружены в ризнице?

Можно ли по ним что-либо определить?

Кто подозревается в ограблении?

Кого и о чем допрашивали?

Располагаю ли я какими-либо доказательствами, а если да, то какими именно?

Что я собираюсь предпринять в ближайшее время?

Подобные вопросы ставили нас с Суховым в щекотливое положение. Искренность наших вынужденных помощников вызывала сомнения, поэтому заранее было оговорено не знакомить анархистов с материалами расследования. Ни я, ни Сухов не собирались отступать от этого условия. Но не отвечать тоже было нельзя. Поэтому приходилось изощряться в придумывании уклончивых и ни к чему не обязывающих ответов, а то и просто отшучиваться. Кто мог похитить драгоценности? Если бы мы это знали, то не сидели бы сейчас в Доме анархии…

Предположения? Их слишком много. Зачем зря отнимать драгоценное время у таких занятых людей, как Штерн, Отец, Ритус? Нет, мы не чувствуем себя вправе делать это. Да и зачем товарищу Семену наши предположения? Они будут только сбивать его с толку. Допросы? Формальность, ничего существенного, возле да около.

От таких ответов Роза Штерн накалялась, а голос «динамитного старичка» становился все более и более ласковым, как всегда, когда его гладили против шерстки или, по выражению Рычалова, против щетинки… Почему-то Отцу очень хотелось, чтобы мы выложили на стол все наши карты, все до единой. Он апеллировал к нашим революционным эмоциям – не действовало. К логике – напрасно. К целесообразности – бесполезно. Убедившись наконец в тщетности своих усилий, он уже совсем паточным голосом сказал:

– Плохо работаете, товарищ Косачевский, ай как плохо!

– Куда хуже, – с готовностью согласился я.

– Ризницу-то дней десять как экспроприировали, верно?

– Что-то в этом роде.

– А у вас до сих пор никакой ясности, – добавил он в свой голос еще ложку патоки.

– Увы?

– Выходит, нам на пустом месте придется работать? – спросила Роза.