– Сегодня понедельник, не операбельный день, – спокойно заметила Наталья. – Дай, я попробую. – Она взяла у меня мобильник и через секунду спросила: – У тебя возникло желание переговорить сама с собой? Решила, что не стоит утруждать мужа? Сама на все можешь ответить?

Я слегка удивилась, а подруга, уверенно набрав новый номер, сунула мне аппаратик.

– Да! – послышался в трубке родной, но не очень приветливый голос. Очевидно, Димка был занят. Стараясь не обращать на это внимания, заворковала о том, что ужасно скучаю. – А я-то как скучаю! – Таким тоном обычно говорят: «Ну только попадись мне под руку!» – Элька опять надула мне в ботинок, и теперь от меня шарахается все отделение, несмотря на то что переобулся и постирал носки! Ботинки – на выброс. – В душе я обругала нашу красавицу – не вовремя она принялась сводить счеты с мужем. У него нет запасов обуви на даче. Только пластиковые тапочки. Стараясь проявить сочувствие, я заявила, что заставлю шкодницу вылизать его ботинок языком. Сказать – не значит, сделать. Тем более что «ботинки – на выброс». А кошка изобретет более изощренные способы мщения. Голос мужа звучал уже более спокойно: – Мать сошла с ума. Вчера купила какое-то безумное одеяло из овечьей шерсти, сегодня его кому-то подарила. Под ним можно спать только в форме пожарного. Колючее, как стекловата. Какая-то молдаванка продавала, уговорила купить по дешевке – последнее осталось. Черти ее принесли! Нюх у нее, что ли? Прямо к нашей даче направилась. Неужели так прославились дурью? Мать с ней за полчаса болтовни сроднилась, всю подноготную нашей семьи выдала, а на следующий год собралась в Молдавию.

– Скатертью дорога… – машинально проронила я и, опомнившись, поправилась: – Молдаванке. Наверное, какая-нибудь мошенница. Выглядывала, кто дома есть.

– Да мать ей первым делом сообщила, что посоветоваться не с кем – вы все в Касимове, а я – последний на свете человек, с которым можно обсуждать такие покупки.

– Извини, дорогой: зарядка кончается! – завопила я и отключилась. На меня внимательно смотрели две пары глаз. – Наша миссия точно рассекречена, – расстроенно доложила я. – Поэтому и художник в крапиве сидит.

Подробности привели летчика в ярость.

– Я же проси-ил! Никому ни слова! – Петр вскочил, сорвал с себя пиджак, шваркнул его на топчан и резво забегал по кубрику.

Мы с Наташкой молчали. Ну как объяснишь этому человеку, что наш отъезд сопровождался большими трудностями. Конечно, можно было назвать другой пункт назначения, но что это меняло? Преследователи не дураки. Теперь понятно, почему Петр так маскировался.

– Еще не все потеряно, – следя глазами за летчиком, носившимся взад-вперед, заявила я. – Никто не знает, что мы тут плаваем вместе с машиной. Завтра утречком выгрузимся и прямиком туда, куда скажешь. А ты можешь вернуться к жене и пару деньков поводить художника за нос. – Представив, как это можно обставить, я прыснула.

С пол-оборота включилась Наташка. Предполагаемая хохма увенчалась дополнительными деталями.

Через минуту Петюнчик остановился, надел пиджак, приосанился и… заржал.

Мы ему не мешали. Минут пять. Потом стало не до смеха. Он как-то разом побледнел, схватился рукой за сердце и медленно сел на топчан.

Как завороженные, мы следили за его действиями – вот полез во внутренний карман, вынул какие-то таблетки, сунул под язык и застыл с закрытыми глазами.

– Тебе плохо? – в полной тишине задала я дурацкий вопрос.

– Нет, мне хорошо, – ответил летчик. – Что-то в последнее время стало прихватывать.

– Вернемся в Москву, сразу ко мне на ЭКГ, – опомнилась Наташка и кинулась проверять ему пульс. – И с этого момента надо избегать стрессовых ситуаций.

Оклемался Петр довольно быстро. Хотел было опять вскочить, но мы разом заорали так, что он испуганно сел.

– Я покойников боюсь, – пояснила Наташка. – Откинешь тапки, а потом будешь с того света нами руководить.

– У меня и тапок-то нет, – возразил Петр, взглянув на свои ботинки из хорошей кожи. – Ладно, буду излагать сидя. Была возможность обсудить с Владимиром Сергеичем многое. Все вопросы потом…

Петр Васильевич сосредоточился и повел свой рассказ со слов Суворова.

В последние дни с женой Владимира Сергеевича стало твориться что-то необычное: она замкнулась в себе и старательно избегала общения с ним. Ужинать ему приходилось в одиночестве. Майя либо делала вид, что спит, либо сидела в своей студии. Там же и ночевала. Все попытки Суворова выяснить с женой отношения ни к чему не привели. Майя либо молчала, либо плакала.

Он вызвал на дом психолога, но жена неожиданно закатила истерику, обвинив Суворова в попытке поместить ее в психушку, и категорически отказалась общаться с врачевателем человеческих душ.

Недоумевал не только Владимир Сергеевич, но и обслуживающий персонал во главе с экономкой. Взрыв последовал после того, как повариха и горничная одновременно попросили расчет. Выяснилось, что Майя дома ничего не ест, ссылаясь на отсутствие аппетита. При этом ежедневно уезжает на машине в неизвестном направлении. Водитель сопротивлялся натиску недолго и за дополнительную плату пояснил, что возит хозяйку в разных направлениях, но в места с одинаковым уклоном – рестораны, кафе, закусочные. Майя взяла за правило питаться вне дома. Утром пила в студии только растворимый кофе, ужинала там же. Наутро горничная выгребала грязные одноразовые стаканчики, засохшие остатки бутербродов, которые Майя готовила сама. Горничная взахлеб обсуждала странное поведение жены Суворова с остальными работниками, включая садовника, появлявшегося на неделе три раза. Вскоре Майя запретила девушке появляться в студии. Повариха пришла к выводу, что молодая хозяйка подозревает ее в попытке отравления, а горничная – в стремлении что-нибудь украсть. Обе оскорбились и явились к Суворову просить расчет. Правда, всерьез никто из них этого не хотел: и та, и другая крайне дорожили своей работой, а повариха – и комнатой в коттедже. У нее были замужняя дочь, два внука, зять-неудачник и однокомнатная квартира, в которой все и существовали. Цель визита – приструнить зарвавшуюся хозяйку. Не зря говорят, что в тихом омуте черти водятся. Майя обнаглела.

Надо сказать, что всерьез ее как настоящую хозяйку дома никто не воспринимал. Она жила в выдуманном мире и, благодаря своим странностям, служила замечательным экспонатом для перемывания костей. Совершенно не умела приказывать и требовать. Даже стеснялась о чем-то попросить.

Неожиданная перемена в ее поведении повергла всех в шок. Горничная Верочка, попытавшаяся оказать сопротивление при выдворении ее из студии и сославшаяся на то, что без нее все зарастет отходами жизнедеятельности Майиного организма, была недвусмысленно послана в классическом направлении – на три буквы. Верочка молча проглотила оскорбление, в невменяемом состоянии спустилась на кухню, пообедала и только потом пришла в себя.

Хмурый Суворов выслушал женщин и попросил быть снисходительными к Майе Семеновне. Очевидно, оправдались опасения ее лечащего врача о возможных последствиях черепно-мозговой травмы, полученной в результате аварии. Нейрохирург Шкирко Юрий Анатольевич вообще ожидал летального исхода, но Майя выкарабкалась. И осталась одна.