к нему из некой точки во времени и пространстве, “в свете” (на фоне, в контексте и т.д.) большего или меньшего числа других текстов, возникших во многих других точках во времени и пространстве и зачастую с данным воспринимаемым текстом никак реально не связанных (по временным, пространственным или каким-либо иным причинам).

Иначе говоря, любое явление культуры прошлого попадает теперь в небывало широкий контекст восприятия (или контекст понимания), который, разумеется, не мог быть предвиден создателем (или создателями) этого явления[469].

Как тут быть современному читателю (и/или исследователю)? Какую “стратегию восприятия” избирать?

Конечно, можно поставить перед собой задачу прочесть и воспринять данный текст именно и только так, как он был задуман автором, и/или так, как он воспринимался современниками и соотечественниками автора, т.е. теми, для кого он был в первую очередь создан, к кому он был в первую очередь обращен. Однако, во-первых, подобная задача по тем или иным причинам может быть далеко не всегда осуществима (как мы увидим ниже, в случае “Испытания человека” она осуществима лишь в очень ограниченной степени). Во-вторых же, вряд ли имеет смысл подобной задачей ограничиваться[470].

И здесь не миновать разговора о понятии “мировая (или всемирная) литература”[471].

В конце XVIII — начале XIX в. у европейских мыслителей сформировалось представление о единстве (если не актуальном, то по крайней мере потенциальном) различных человеческих культур, о культурном единстве человечества. Это представление выразилось, в частности, в знаменитых и часто цитируемых словах о “мировой литературе”, сказанных Гете своему секретарю И.П. Эккерману 31 января 1827 г.: “Национальная литература теперь уже не много значит, наступает эпоха мировой литературы, и каждый должен стремиться ускорить наступление этой эпохи”[472].

Но уже в 1808 г. Фридрих Шлегель, в своей книге “О языке и мудрости индийцев”, писал так: “Поскольку теперь в истории народов азиаты и европейцы образуют всего лишь одну большую семью, а Азия и Европа — одно неделимое целое, то тем более следует стремиться к тому, чтобы рассматривать литературу всех культурных народов как единое продолжающееся развитие и как единую внутренне связанную систему, как одно большое целое; при этом иные односторонние и ограниченные мнения сами собой исчезнут, многое в контексте связей впервые станет понятным, но, так или иначе, все в этом свете приобретет новый смысл и значение”[473].

Мысль Гете была устремлена более в будущее, чем в прошлое. Мысль Шлегеля, напротив, — скорее в прошлое, в историю. Именно программа, намеченная Шлегелем в приведенных словах, легла в основу последующих попыток охватить единым взором “литературу всех культурных народов” (иными словами, всю “мировую литературу”) — вплоть до нашей отечественной “Истории всемирной литературы”[474].

Подобный «широкомасштабный подход, при всей его несомненной ценности, таит в себе одну (по крайней мере) специфическую опасность. Воспроизводя в своем сознании всю “мировую литературу” как целое (насколько это вообще возможно) современный читатель и/или исследователь порой рискует не различить разные роды открывающихся ему связей и соотношений между отдельными “литературами”, текстами, авторами и т.д.: связи и соотношения, реально существовавшие в действительности, с одной стороны, — и, с другой стороны, те связи и соотношения между “объектами”, которые возникают лишь в сознании читателя (и/или исследователя), возникают лишь благодаря тому, что все эти “объекты” оказываются помещенными в пространство одного (воспринимающего их) сознания. Конечно, строго различать эти разные роды связей не всегда возможно, но необходимо по крайней мере осознавать, что такое различие существует и что оно существенно.

Говоря коротко, мы вправе помещать любой текст (и в данном случае — “Испытание человека”) в любой “контекст понимания”, не стесняя себя ни пространственными, ни временными рамками, — но при одном условии: если при этом мы всегда будем стараться различить, что в нашем понимании обусловлено нашим восприятием (нашим знанием) в рамках нашей собственной культурно-исторической ситуации, а что могло быть вложено в текст самим автором вето культурно-исторической ситуации. Правда, при всем старании, различение это, как уже сказано, далеко не всегда можно провести четко и бесспорно, но, вероятно, именно в таких точках неопределенности и лежат наиболее интересные проблемы понимания и интерпретации текста.

3

Для большинства современных россиян мир индийской (южноазиатской) культуры остается terra incognita. Поэтому в данном послесловии имеет смысл (учитывая интересы того взыскательного читателя, о котором речь шла выше) дать некоторое количество общих сведений об этом культурном мире — для более полного и адекватного восприятия переведенного текста.

Однако подобного читателя, желающего “дойти до самой сути”, следует сразу (вернее — еще раз) предупредить, что наша (т.е. новоевропейская) “оптика” слов и понятий сама по себе не вполне адекватна, не вполне пригодна — без определенной корректировки — для рассмотрения и описания и данного текста, и породившей его культуры. Эта “оптика”, будучи продуктом новоевропейской традиции, неизбежно привносит те или иные искажения, когда мы пытаемся “смотреть” сквозь нее на иные культуры. Однако другой, лучшей “оптики” у нас пока все равно нет, и приходится пользоваться той, что есть, стараясь “по ходу дела” и по мере сил корректировать ее в каждом конкретном случае — утешаясь при этом мыслями Х.-Г. Гадамера о неизбежности и даже необходимости предпонятий в процессе понимания[475] и/или соображениями М.М. Бахтина о преимуществах “вненаходимости”[476].

Публикуемый в серии “Литературные памятники”, перевод “Испытания человека” попадает в круг текстов, именуемых на нашем языке “литературой”. В терминах той нашей гуманитарной науки, которая “ведает” литературой (т.е. в терминах литературоведения), “Испытание человека” — это “памятник индийской литературы”. Данная формула как бы определяет место описываемого явления (в данном случае — текста) в привычных для нас мыслительных схемах. Она, эта формула, несет в себе информацию не столько о самом тексте, который описывается, сколько именно о той схеме, в терминах которой произведено описание. Эта формула как бы сама напрашивается на “деконструкцию”.

“Индия” — это слово[477], которым европейцы в разные времена обозначали разные географические пространства в Азии (в основном Южной, но также и Юго-Восточной)[478]. В XIX веке понятие “Индия” стало отождествляться с империей, которую создали в Южной Азии британцы[479]. В 1947 г. британская Индийская империя была поделена на два государства: Индию и Пакистан (из которого, в свою очередь, в 1971 г. выделилось государство Бангладеш). В наши дни, в зависимости от контекста (“дискурса”) под словом “Индия” имеют в виду или государство, возникшее в 1947 г.[480], или (когда речь идет о времени до 1947 г.)