– Всю войну прошел – от рядового до капитана. Под Кёнигсбергом командовал саперной ротой. А так три года минометчиком воевал, комбатом был минометным. Ну а ты на каких фронтах «ура» кричал?

– «Ура» кричал под Сморгонью…

– Где такая, почему не знаю?

– Это полсотни верст южнее Вильно. В Первую мировую еще. А так, в разведке служил. «Ура» не кричал, но дело делал.

– Понятно. Ну а в лавру почто пожаловал?

– Постриг хочу принять.

Серафим невесело засмеялся:

– Э, брат, с этим здесь туго. Власти претят. И так чуть было лавру не закрыли. Пришли к игумену двое в штатском – так, мол, и так, идя навстречу пожеланиям трудящихся и по распоряжению Комитета по делам религий, закрываем ваш монастырь. Ну, тут батя и встал. А он ведь тоже всю войну прошел, майор из танкистов. Встал и говорит: «У меня вся братия – бывшие фронтовики. Знают и как танки поджигать, и как по самолетам бить. Круговую оборону займем – подойди, попробуй! Обороним с Божией помощью!» Ну, те и ретировались. Лавру-то и не тронули. Но налогами обложили, запретами. В колокола не звонить, в монахи не постригать и все такое прочее. Никита-антихрист войной на православный люд пошел. Я вот сколько лет подвизаться тут, на родной земле, пытался. Ан нет! Даже послушников запретили. Вот только нынче – век буду за батю Бога молить – благословил на тайный постриг. Постричь – постригли, Серафимом нарекли, да только жить в обители не имею права.

– И как же быть в таком случае? В миру монашествовать?

– Ох, браток, в миру монашествовать трудненько. Тут иная крепь души нужна, ибо сие великий подвиг есть. Проще в пустынь удалиться. Уйду я в свой скит в горах. Там Богу служить стану.

– А скит-то где?

– Недалече от Нового Афона, в абхазских горах… Второй год там обретаюсь. Может, в келейники ко мне пойдешь? Вдвоем-то все сподручнее…

– А здесь точно не примут?

– Как Бог свят, говорю!

Лунь поразмышлял с минуту, потом перекрестился на образа.

– Пойду!

Наутро они вышли из лавры с заплечными мешками, где лежали дары братии: хлеба, просфоры, свечи, иконки-пядницы… Серафим уложил на дно и свой подрясник, шагал в пиджаке с орденской колодкой. Из Пскова поехали в Москву. Задержались в столице до ночного поезда в Сухуми, прикупили на Преображенском рынке нужных вещей для пустынной жизни: фонарь «летучая мышь», пару свитеров, шерстяные носки, спички, соль… Через две ночи и день, они вылезли из душного плацкартного вагона на перрон сухумского вокзала. На местном рынке купили крупы – гречку, рис, пшенку. Рассовали мешочки по рюкзакам, отчего те стали просто неподъемными. Лунь заопасался, как бы не дала знать о себе перебитая спина. Спина ныла, но пока что вполне терпимо. Со стороны они казались изыскателями, которые отправляются в горы по научным делам. Серафим даже ледоруб купил по дешевке.

Старик-абхазец на арбе подвез их рюкзаки к нужному месту горной дороги:

– Геологи? – спросил старик.

– Скорее археологи, – ответил Серафим.

– Золото ищете?

– Золото геологи ищут. А мы старые черепки собираем.

– Слушай, приходи ко мне, я тебе целую арбу старых черепков насыплю!

Все трое посмеялись. На полпути к Новому Афону Серафим тепло распрощался с возницей. Взвалили неподъемные рюкзаки.

– Ну все, брат, теперь нам самим шагать. Помоги, Господи, взойти на высотень нашу. Может, к утру и подымемся.

И началось их восхождение к иной жизни.

По горам, куда глаза глядят, не пройдешь… Лес стоит такой плотный и колючий, что не продерешься, не прорубишься. Тут места надо знать. Серафим порой раздвигал куст какого-нибудь боярышника или крушинника, а за ним открывался, точно за задвижкой, лаз в густой терновник, и они, согнувшись в три погибели, почти на четвереньках влезали туда и шли по этому секретному ходу, пока не выбирались на крутую узкую козью тропу, по которой хоть и надо было карабкаться, но не пригибаясь, не опасаясь острых кривых зазубренных когтей-колючек. Природа наделила здешние растения звериной цепкостью, капканьей хваткой и даже напитала иные колючки ядом.

Хватаясь за висячие корни, как за поручни, Серафим подтягивался и пролезал в расщелины, одному ему ведомые; кое-где были вырублены по две-три ступеньки, и тогда можно было сразу одолеть полтора два метра высоты. Скальные плиты выступали косо, точно карты из полуразваленной колоды, и по ним тоже было удобно взбираться.

– А ты как думал? – оборачивался он иногда к своему спутнику. – Это только в ад асфальтированная дорожка ведет. А на вершину духа подняться – пострадать надо. Пот-кровушку пролить…

И утирая со лба бегущие струйки, без устали карабкался на новые уступы.

Как быстро вечерние тени в горах переходят в ночную темень! Ночь висла на тяжелых лапах елей, слегка позлащенных пламенем заката. Солнце, ушедшее под склон земного шара, отбивало новорожденную луну тончайшим золотым серпиком… Когда небо озарилось множеством звезд, решили заночевать на горной полянке. Натянули свитеры и прилегли на хвойном лапнике, приспособив под головы рюкзаки, как вещмешки на фронте…

И приснилось Луню то, что никогда еще не снилось, но тем не менее нетленно хранилось в тайниках памяти, – Марина!

* * *

Поручик Чибизов оказался порядочным человеком и вернул двести рублей карточного долга до копейки. Правда, вернул в самый последний момент, когда уже прапорщик Лунь стоял со своим взводом на платформе близ Витебского вокзала. Лунь решительно не знал, что делать с такой суммой за полчаса до отправки на фронт. «Сдам в полковую казну на хранение», – решил он и сунул деньги в карман гимнастерки.

Все было, как прочитал он потом в стихах Блока:

Воинский эшелон доставил его полк в Гродно в конце мая 1915 года. Почти не задерживаясь в городе, батальоны и полковая батарея, перейдя мост через Неман, вышли походным маршем в сторону Сокулки. Именно там, в Сокулках, прапорщик Лунь получил свое первое боевое задание. Командир батальона приказал ему возглавить полуроту и выдвинуться на запад на сорок верст, чтобы оседлать важную дорогу в районе деревни Пуделько. Занять ее надо было не позднее двух суток. Не теряя времени, Лунь построил полуроту – 60 штыков при двух пулеметах – и двинулся в поход. Поначалу шли форсированным маршем – версту шагом, полверсты трусцой… Потом пришлось сменить бег на ускоренный шаг. А потом и вовсе пошло болотистое бездорожье. А солнце палило нещадно. Солдаты шли с полной выкладкой с усиленным запасом патронов. Несмотря на строгий запрет воду во время марша не пить – к полудню фляжки у всех были почти пустыми. Лунь не ожидал, что переход выйдет таким изнурительным, но ему приходилось из последних сил шагать в голове нестройной колонны, подавая бойцам пример бодрости и воинского долга.