— Что молчишь? — насторожился Сеня, хоть и был он пьяненький, все-таки насторожился.

— Исписался наш друг, — с неосторожной прямотой ответил я, пока не в силах объяснить, какая может быть связь между нежеланием Марины окунуться и творческим кризисом персонажа, но просек, как от гнетущей тяжести на короткий момент освободился и, пытаясь сохранить равновесие в том внезапно легком состоянии, навалился на стойку. — Скурвился на халтуре, смекаешь? Теперь ни на что не годен. Не только в прозе, а вообще ни на что…

Обошелся я без ночи, без мягкой руки и нежного вопроса. Перехитрил сумрак комнаты. Взял и, как есть, все выложил читателю, поделился с ним, пожаловался: «Не идет!..» И на хлипком табурете, под осоловелым Сениным взглядом, я, как герой мой в кинотеатре, почувствовал внезапно, словно расщепили меня на меня и не меня или с единственного места согнали, и не возвратиться назад.

— Ясно, — интерпретировал Сеня. — С какой-нибудь девчушкой накладка вышла? Небось перебрал перед этим, а потом не смог? Сознавайся, старик?! — добродушно ухмыльнулся он и даже протянул руку через стойку, чтобы тряхнуть меня за плечо. — Не хандри. С каждым может случиться. Это ничего… Подумаешь, — возмущался он. — Соплюха зеленая не сумела тебя расшевелить, а ты сразу скис: исписался! исписался!.. Да о какой халтуре речь, и что это за халтура, если ты полуголодный ходишь. Вон, с трех коктейлей окосел. Когда это было, скажи! До какой жизни дошел! А? Обедал сегодня?.. Небось голодный?..

— Но была халтура, — оправдывался я. — Театр… Пьеса про пионеров.

— Оставь, — самоуверенно отмахнулся бармен и отхлебнул из чужого бокала. — Прошлогодний снег. Нашел, что вспомнить.

— Нет, была, — сказал я тихо и добавил осторожно, а может, подумал про себя. — Ничто ведь не безответно. И рано или поздно…

Но Сеня слушать не желал.

— Признайся, — хохотал он. — Ну, скажи, — подначивал, — не выгорело с новой знакомой? Дал осечку, и все дела. Любители вы усложнять, интеллигенция!

Что я мог возразить? Имеют ли смысл возражения, если, как и мои рассказы, я сам для читателя текст. И он, нисколько не печалясь о тайне кода, вдохновенно толкует подвернувшийся сюжет. Читатели в своем творчестве так же субъективны, как и писатели.

Коктейли пятый и шестой мы пили вместе, пока бармен втолковывал мне тезисы о причинах модной ныне нелюбви к Хемингуэю, о культе В. Набокова. О том, что лет пятнадцать назад, конечно, было все иначе, и будущее виделось абстрактно, хотелось кем-то быть, но не всем под силу стать героями, а уж литературными героями и подавно. И не то чтобы у любителей словесности начинка протухла, или кишка оказалась слаба, — нет, конечно, все это имеет место, несомненно. Жизнь на заказ не сочинишь. А?.. Хотелось бы иметь какой-то образ. Без идентификации любовь к литературе невозможна. О прелести запретные страстей! Пришла пора расширить опыт чувств. Но Сене было жаль расстаться с хламом гуманизма (зря что ли Чернышевского в школе долбили?), распроститься с ветошью просветительских идей. Бармен барахтался в плену похотливого человеколюбия. Воображение бередили нимфетки.

— Старик, какая проза! Ты послушай, — он был готов цитировать «Лолиту». — До смерти жалко, что не ты писал. Читаешь, а страниц все меньше остается — шагреневая кожа. Страшно. Однажды дочитаешь, и книга кончится, как жизнь.

Восхитительное существо читатель. Я смотрел на бармена умиленно, не мог нарадоваться: разве можно желать себе лучшего почитателя. Я не чувствовал себя вправе возражать, лезть с ненужными разъяснениями, с непрошенными толкованиями. Не чутко это, переубеждать читателя. Он осуществляет свое интуитивное право. И не стоит раскрывать ему глаза на то, что роман не слепок и вовсе даже не картина обыденности или какой-нибудь действительности, а особая форма жизни. В недавние времена за такие объяснения можно было головой поплатиться. Да и теперь не все просто.

Лучше читателю лишнего вовсе не знать. Потому: если писатель пчела — собирает нектар с ядовитых цветов очевидности и перерабатывает в мед, в чтиво (писание суть функция интегрирующая), то для другой, более определенной (но необозримой) категории людей чтение давно сделалось составляющей процесса естественного обмена веществ: то и другое — функции жизненные.

Приблизительно вот что, заплетающимся языком, беспомощно пытался я сообщить Сене между шестым и седьмым коктейлями. Сеня внимал. Честно силился вникнуть.

— Ясно, — сказал он, не видя меня сквозь меня, — признайся лучше, что ты сделал с девушкой? Забыл, как ее… Помнишь прошлогоднюю историю с ночным купанием и гонкой? У вас там, кажется, случилась авария?

— Далась тебе эта авария! Какое купание? — пробовал оправдаться я. — Поговорим о литературе.

Но тут явился метрдотель. Сеню заменили за стойкой трезвым официантом и вызвали к бару такси, чтобы отправить моего ментора домой. Здорово мы нагрузились. Я еще держался, больше для видимости. А бармен и вовсе был хорош.

Но такси мы отпустили и долго шли вдоль набережной. По неведомым мостам переходили реки (хорошо, что не вброд). В жизни я такого количества рек не переходил.

— Неспроста, неспроста, — долдонил Сеня. — Есть у тебя на совести…

Он явно опустил прежнее толкование и увлекся новым.

— Куда ты дел красотку из французского фильма?

— Договорились купаться, приехали на озеро, а она не хочет. Сначала вроде согласилась, а теперь ни в какую.

— Так и стоит у воды?

— Стоит.

— Голая?

— Еще бы!

— До сих пор стоит? Я не отвечал.

— Тебе пора в это дело вмешаться, — сказал Сеня.

— Но как!

— Вопросы задаешь, — возмутился бармен. — Кто из нас автор?.. Может быть, тебе сначала надо самому с ней искупаться, а потом писать? Когда ты последний раз ночью купался?

— Прошлым летом.

Сеня икал, погруженный в алкогольную нирвану.

— Ладно, — промолвил он наконец, после сосредоточенного молчания. — Меня к этому делу не лепи, расхлебывай сам. Кто знает, что у тебя на совести.

— Я и не леплю. Нужен ты мне.

— Вот и не лепи.

— Хорошо.

— Сам выпутывайся.

— А иди ты…

— Сам иди.

И я пошел, не оглядываясь, твердо и старательно ставя ноги, той слишком прямой походкой, какая невозможна для трезвого, и удивлялся себе. А вдогонку неслось:

— Не обижайся, автор. Приходи, опохмелимся.

Я не обижался. Нельзя обижаться на нынешнего читателя. Его тоже надо понять. Ух, как нелегко ему, бедолаге. Он классику в себе почище всякого сюрреалиста преломляет. Подумайте сами, каково, если уже при чтении только названия «Записки из подполья» у современного читателя возникает такой многообразный ряд ассоциаций вокруг слова подполье, какой Федор Михайлович просто не мог иметь в виду.