и фехтовальщиком на эспадронах. Последнее было у него в крови, по наследству от предков, наслаждавшихся, воевавших и разбойничавших под римским небом.

И походка у него была смелая, гордая и в тоже время легкая, хищная, крадущаяся. Так ходят кавказцы, да некоторые итальянцы офицеры-кавалеристы. Лицо не отличалось красотою. Смуглое лицо с большим, очень большим носом. Над низким лбом густо курчавились крутыми завитками темные волосы. Искусные ножницы парикмахера не могли, при всем желании, сообщить маленькой бородке шаблон тщательной выстриженности. Но — и это было гораздо ценнее — она походила на мефистофельскую. Какой-то жуткой силою, недоброй, своевольной и упрямой, веяло от его взгляда и от линии рта…

Он бывал у Солнцевых-Насакиных. Бывал как товарищ Дмитрия, но Тамара не давала себе труда, или просто не хотела в нем разобраться. А теперь, после Сонечкиного признания, этот Каулуччи совсем уже как-то по-новому, по-другому стоял перед нею.

Сонечка знала Тамару, говоря «ты у меня его отобьешь». У княжны была такая повадка! Если она видела, что кто-нибудь из её знакомых подруг, девушка ли, дама ли, все равно, пытается увлечь кого-нибудь, и это стоит ей сложных ухищрений, ей доставляло какое-то жгучее удовольствие переманить этого поклонника к себе, в свой лагерь. И чем больше затрачивала подруга нервов, сил и энергии, чем больше она вкладывала в свой роман, тем жгучей домогалась Тамара своего торжества. Так и теперь…

К тому же ей давно подсказывал женский инстинкт, что нравится она маркизу весьма и весьма. Но сдержанный, замкнутый, он умел это прятать в себе и только порою, случайно выдавал себя жутким, пристальным взглядом. Взглядом, от которого невольно вспыхивала Мара! И вспыхивала чем-то розоватым и тёплым, нежная шея, острым вырезом платья — она любила этот вырез — переходившая в крепкую, девственную грудь…

И вот после Сонечкиного визита Мара, встретившись с Каулуччи, сама задержала свою руку в его руке, и её пальцы с тёплым, конвульсивным трепетом, ответили на его твердое, мужское пожатие. И он, воспользовавшись минутою их случайного одиночества, поднес её руку к губам и, не отрывая взгляда от зелёных, сузившихся глаз Мары, поцеловал её руку тягучим и долгим поцелуем.

А потом… Это было на другой день в саду. Тамара очутилась в конце густой липовой — вековые липы — аллеи. Было жарко. Истомно жарко… Парило… Сквозь всю длину этого зелёного грота-аллеи она видела ступеньки в сад выходившей террасы с двумя урнами по бокам. Донесся голос отца оттуда и еще чей-то голос. Стройно замелькали по ступенькам ноги в синих рейтузах и высоких сапогах. Придерживая саблю, быстро шёл, почти бежал, Каулуччи…

— Вы здесь, княжна? — спросил каким-то чужим голосом, хотя видел ее перед собою и знал, что найдёт ее в саду.

Он так смотрел на нее… Маре сделалось и как-то страшно, и охватило какое-то ожидание…

Он знал, что нельзя упустить момента. И отец, и мать не оставят их долго с глазу на глаз… Скорее… Он обнял ее. Она встрепенулась, гибким телом своим перегнувшись назад. И придерживая у затылка её рыжеватую головку, касаясь рукою нежной, белой шеи, пьянея от этого прикосновения, он поцеловал ее прямо в губы. Так поцеловал, что она вся затуманилась…

— Мара, где ты? — послышался голос княгини с террасы.

Но было уже поздно. Девушку отравил поцелуй. Этот первый поцелуй в её жизни.

И после этого они всегда искали случая остаться вдвоём…

Он избегал встречаться с Сонечкой. Сонечка утратила всякий покой. И опять — метание в город, лихачи, ревность, покупка в магазинах всякой ненужной дряни. То же самое, как и недавно с Дабиженским, только в более крупном масштабе.

Сонечка хотела отравиться. Спрашивала, какие яды самые действенные. Она всегда была религиозна и верила какой-то горячей, наивно детской верою. В её комнате с пышной постелью теплилась в углу под образом неугасимая лампада. Теперь Сонечкина вера получила какую-то экзальтированную окраску. Она бегала по церквям и часовням, ставила десятки свечей и молилась горячо и страстно, чтобы Каулуччи вернулся к ней…

С Марою она виделась реже. При встречах, теперь уже случайных, мимолётных, молчала, как несправедливо обиженный ребёнок. Молчала, но в бездонной синеве скорбных и кротких глаз Мара читала немой укор…

Между подругами стало незримой, прозрачной стеною что-то недоговоренное. И гордость соперниц мешала им объясниться. И ни та ни другая не хотела сделать первый шаг. И обе не знали, о чем говорить, и росло отчуждение. Но переживания у них были разные… Тамара как-то беспокойно расцветала от украдкою сорванных поцелуев, которых она жадно искала и по которым томилась… А Сонечка худела, бледнела, ставила свечи, молилась и прятала какие-то маленькие таинственные пузырьки с чем-то…

2. План господина Мирэ

Помощник редактора газеты «Четверть секунды» вошёл в свою роль Пинкертона:

— Дорогой майор, соблаговолите дать мне окурок этой египетской папиросы, если он уцелел только.

— Кажется, уцелел. Я и забыл про него. Да и какая же это улика?..

— А, не скажите, майор, не скажите! Иногда ничтожнейший окурок… В данном случае, например, легче отыскать даму с золотым мешочком и с египетскими папиросами, чем без египетских папирос. Дайте-ка, пожалуйста, мне пепельницу. С вашего благосклонного разрешения, сюда, в этот конвертик, я припрячу фатальный окурок с золотым ободком. Я раскрываю конверт и сюда в уголок, раз-два-три — кладу!

Поймав улыбку офицера, — невольно улыбнулся — Мирэ ответил мягким, благожелательным взглядом.

— Вам смешно, майор? А и в самом деле, пожалуй, смешно. Я, как заезжий фокусник, демонстрирую перед вами один из своих трюков, после чего окурок, несомненно положенный в конверт, исчезнет. Не исчезнет! Я, сам Борис Сергеевич Мирэ, этому порукой. Это уже нечто! Однако довольно слов и побольше дела. Который час? Пять лишь! О, еще океан времени! Итак, милейший, Дмитрий Петрович, цвет и украшение репортажа столицы, отправляйтесь в «Семирамис-отель», найдите вашего светского друга, покажите ему этот окурок, наведите справки о всех одиноко и неодиноко живущих интересных дамах и… словом, действуйте. А я махну в австрийское посольство. У меня нет никакой почвы под ногами. Я не имею никаких осязательных данных. Но мой инстинкт подсказывает мне, что дело с бумагами симпатичнейшего майора обстоит не так уже плохо. Мне почему-то кажется, что мой пинкертоновский нюх не обманет меня. Дмитрий Петрович, я назначаю вам свидание в читальном зале «Семирамис-отеля». Ждите меня!

Ненадович крепким пожатием, способным раздробить кость, простился с обоими журналистами. Мирэ, несмотря на весь этот милый, беззастенчивый балаган, который он по привычке внес в это расследование похищения