Садясь в редакционный автомобиль и громко крикнув шоферу: «На Сергиевскую, в австрийское посольство!» — Мирэ долго тряс в воздухе слипшимися пальцами и дул на них.

— Ну и рука у этого сербского молодчаги! Клещи какие-то железные, а не пальцы. Спаси и помилуй Бог попасть к нему когда-нибудь в переделку.

Кегич более скромным способом передвижения направился в «Семирамис-отель» — вскочил на ходу в пробегавший мимо трамвай. Кондуктор грудью хотел отразить нападение пассажира, не исполняющего обязательных правил, но Кегич, ступив на подножку и зацепившись за поручень, хватил кондуктора головою в живот. Кондуктор отлетал через всю площадку и еще в назидание получил от Дмитрия Петровича:

— Ты что же это, болван, дурья голова твоя?..

— Не велено!

— Так поэтому, что не велено, ты хотел меня искалечить? Осел стоеросовый!

Кондуктор тихо и несмело, для очистки совести, огрызнулся. Тем более, ни в ком из пассажиров он не встретил сочувствия…

Кегич привык больше к трактирам и маленьким ресторанам с их грязью, копотью и серой публикой. И поэтому роскошный «Семирамис-отель» мог бы ошеломить его своими белыми колоннами и нарядной толпою. Но Дмитрии Петрович совсем не такой человек, чтоб его можно было ошеломить. И, очутившись за стеклянной, турником вращающейся дверью, он буравил этот благовоспитанный воздух своими острыми, как гвозди, глазами с такой же уверенностью, как если б попал в одно из щеголяющих желто-зеленой вывескою где-нибудь на Садовой или на Екатернгофском заведений. Он подошёл к белому, крытому зеркальной доскою «прилавку», за которым весь в галунах и в обшитом позументом кепи красовался величественный портье, говорящий на пяти языках.

— Послушай, как там тебя? В каком номере живёт здесь у вас Владимир Никитич Криволуцкий?

Этот презрительно фамильярный тон с непривычным обращавшем на «ты» не оскорбил международного портье потому лишь, что он считал себя вне всяких оскорблений. И глядя перед собою, он уронил куда-то вбок:

— Сто сорок шесть…

— Лифт! — крикнул Дмитрий Петрович у стеклянной, забранной металлической решеткою дверцы.

И вместе с каким-то хорошо одетым господином и накрашенной дамой, пропахшей насквозь духами, Кегич поплыл вверх.

Вовка был дома. Он с такой же искренностью обрадовался неожиданному появлению товарища тяжёлых дней своих, насколько искренно успел забыть об его существовании, с того же самого дня, как уехал с Подьяческой навстречу новой жизни, новым интересам.

— Дмитрии Петрович, какими судьбами? Вас не узнать. Пополнели, раздобрели. Да и вообще…

— Хотите сказать, что выгляжу я довольно прилично и вид у меня не такой хулиганский? Так ведь? В нашем деле всегда то пусто, то густо. Я теперь в «Четверть секунды». Пока — ничего. Не могу жаловаться. Монет пятьсот в месяц наколачиваю. Но если вы думаете, что ваш покорный слуга явился вернуть вам золотой, вы ошибаетесь.

— Я ничего не думаю. И даже не помню, какой такой золотой.

— Ну, вы эти барско-дворянские штучки оставьте… Да и не в этом суть. Пришёл я к вам по делу. Без дела в Петрограде никто не приходит. Вот что: вы в этом самом великолепном «Семирамисе» свой человек. Помогите нам раскопаться в одном деле. Вы понимаете, честь редакции… Сегодня в вечерних газетах есть заметка о похищении…

— Читал, знаю.

— Вот что значит с умным человеком!.. С полуслова. Итак, не знаете ли вы случайно, нет ли здесь у вас… Этакая молодая, пикантная особа с золотым мешочком и балующаяся египетскими папиросами.

— С золотым мешочком? — Вовка загадочно посмотрел на собеседника ассирийскими глазами своими и стал оглаживать длинными пальцами чудесную, в завитках бороду, чтоб спрессовать ее плотней и компактней. — Видите что, Дмитрий Петрович. Ваша задача — не из лёгких. Здесь, в этом гранитном муравейнике, — население целого уездного города. А женщин пикантных, как вы говорите, и с золотыми мешочками, если не сотни, то, во всяком случае, десятки. Согласитесь?

— Ну вот. Я так и знал. Где же, в самом деле… Это меня сюда помощник редактора направил. Славный малый. Но пинкертоновщина у него — пунктик… Так что, выражаясь изысканным языком нашей прессы, озарить светлым лучом эту довольно грязную историю вы не можете?

— Сейчас, в данный момент, — ни в каком случае.

— Вы свободны? Время есть?..

— Относительно.

— В таком случае давайте спустимся вниз. Там, в читальной назначил мне рандевушку помощник редактора. Кстати, я вас познакомлю. Это никогда не лишнее… Мало ли что…

— С удовольствием, ничего не имею против.

— Отлично… Вот как вы живете! Номерок чисто, уютно. Свой телефон, гравюры. Сколько? Шесть рублей. По здешним местам — недорого…

Спустившись, подсели к столику и через несколько минут вошёл Мирэ в небрежно измятой панаме и с тростью. Кегич познакомил его с Криволуцким. Борис Сергеевич обволакивал Вовку близоруким, благожелательным взглядом.

— Мне ваше лицо и ваша фигура давно знакомы. Еще бы, на весь город вы один с такой внешностью. Сколько экзотики! Внешность — невыгодная для преступника. Нельзя скрыться.

— Благодарю вас, — иронически поклонился Вовка.

— Нет, в самом деле… Послушайте Дмитрий Петрович… Я только что из посольства. От вас, мосье Криволуцкий, я не буду скрывать, ведь вы свой, — что хотел сказать помощник редактора этим «свой», он так и не пояснил. — Граф Сапари принял меня в своём кабинете весьма любезно, однако сквозь эту любезность проглядывало какое-то беспокойство. Вообще во всём посольстве настроение какое-то нервное, повышенное. Словно они все ждут чего-то. Ну, я развёл турусы на колёсах. Притворился, что меня до смерти интересует Албания и роль австрийского протектората над нею. А он, в свою очередь, притворился, что политические круги Австрии нисколько не интересуются албанским вопросом. В это время входит к нему старший секретарь, князь Шварценштейн. Такая подгнившая спаржа. Обменялись несколькими фразами, из чего видно было, что завтра этот самый Шварценштейн выезжает курьером в Вену. Тут меня осенила мысль. Молнией обожгло! Значит, везет с собою, каналья, документы сербского майора. По логике вещей это несомненно так. Почтою послать такой рискованный материал эти господа ни за что не решились бы. Следовательно, вместе с курьером. И вот в моей голове зародился безумно дерзкий план… — Мирэ понизил голос. — План, повторяю, прямо чудовищный! Но — чем чёрт не шутит — Осуществимый. Вас, Дмитрий Петрович, я командирую за редакционный счет с этим же самым поездом. Вы отправитесь грансеньёром в спальном международном вагоне. Первый класс. Все честь честью. И — в этом я всецело полагаюсь на вашу изобретательность — вы должны отнять у Шварценштейна интересующие нас документы. Хотя бы пришлось для этого обокрасть его, избить до потери сознания, или я уже не знаю,