Тягостная тишина, вызванная усталостью, наполняла бар, порождая туманную атмосферу кошмара, в которой свет ламп был холоден в своей угрюмой неподвижности.

С приближением утра царившая здесь атмосфера все больше и больше овладевала Леонтиной и затягивала ее. Она не могла отделаться от этого ощущения… Ничто не отличало этих людей — из которых каждый имел свое горе, свое молчаливое страдание — от нее, такой усталой, такой изнеможенной. И глубокое смятение примешивалось к желанию Леонтины быть полезной Лампьё, и, как она ни старалась, ей не удавалось отделаться от этого впечатления; оно брало над ней верх и отнимало всякую надежду достигнуть цели, к которой она стремилась.

Такую перемену, приводившую ее в отчаяние, Леонтина обыкновенно замечала в себе к утру. В окна бара начинал проникать неясный свет. Он окружал бледным кольцом очертания крыши. Потом небо начинало светлеть, принимало грязновато-серый оттенок, становилось однообразным и беспредельным. Серый цвет постепенно сглаживался, бледнел по мере того, как наступал день. Леонтина видела, как на улице огни газовых рожков окружались какими-то мутными струями. Скоро огни исчезали: они желтели и становились невидимы, сливаясь с дневным светом. Резкий звонок трамвая и грохот его колес прерывали тишину.

В это время Лампьё входил в бар, и Леонтина приобщалась к общей жизни улицы, где все начинало волноваться, двигаться, куда-то спешить. Открывались магазины. Раздвигались ставни. Люди проходили по улице или заходили, как Лампьё, в бар и заказывали себе горячий кофе, который выпивали стоя тут же, у прилавка. Леонтина окликала Лампьё. Он подходил, садился рядом с ней, и по быстрому взгляду, которым они друг друга окидывали, оба они понимали, какое жестокое удовлетворение испытывают оттого, что находятся вместе. Потом Лампьё и Леонтина знаком подзывали гарсона, который им прислуживал, и затем медленно уходили, не привлекая к себе ничьего внимания.

— Ты идешь? — спрашивал Лампьё.

Леонтина торопливо шагала за ним, и они возвращались на улицу Проповедников, в свою мансарду, где спешили поскорее лечь в постель.

Если бы Леонтина хотела, она могла бы поджидать Лампьё в этой комнате, вместо того чтобы проводить ночи в баре, где она так уставала и поддавалась самым тягостным раздумьям. Лампьё не раз ей это предлагал. Но Леонтина не желала. Там она, по крайней мере, могла бодрствовать, оберегая Лампьё, и видеть, что ему не угрожает опасность, тогда как здесь — чего бы только она не передумала?.. Это было бы еще тяжелее. Она сошла бы с ума, не смогла бы вынести такой тревоги. Иногда в этой комнате, подле Лампьё, она испытывала ощущение такого гнета, что у нее являлось смутное желание бросить все и уйти: идти прямо вперед, по улицам Парижа, все равно куда — и попробовать начать новую жизнь. Но могла ли она? Тотчас же присутствие Лампьё возвращало ее к действительности, и она понимала, что и Лампьё, может быть, испытывает такое же желание и страдает так же, как и она. Почему же он не поддается этому желанию? Леонтина не решалась и подумать об этом. Без Лампьё у нее ничего не осталось бы в жизни, потому что он выбил ее из колеи и уготовил ей такую странную судьбу, что она чувствовала себя неспособной вернуться к прежней жизни и влачить ее тяжелую ношу: слишком тяжелая, она придавила бы ее… И если Леонтина могла еще выдержать эту тяжесть, то только с помощью Лампьё, на которого опиралась. Стоило ему покинуть ее и пойти своей дорогой, ища успокоения, которого — он знал это заранее — он нигде не найдет, и для нее все было бы кончено, все потеряно…

К счастью, такие переживания длились недолго и раскрывали перед глазами Леонтины мрачные возможности только для того, чтобы дать ей почувствовать всю ценность горьких радостей, которые ей доставляла ее нынешняя жизнь. Как бы то ни было, Лампьё спасал ее от нее самой… Он создавал ей иллюзию, что она — не только проститутка, и эта иллюзия имела свои преимущества. Благодаря совершенному им преступлению, жизнь приобретала другой смысл. Она не была простой сменой дней и ночей, развлечений, разрозненных действий… Наоборот. Во всякое время дня и ночи преступление Лампьё сохраняло и для него, и для нее свое значение. Оно их соединяло. Они могли делать что угодно, могли не говорить о нем — но это преступление было исходным пунктом для всего дальнейшего; от него зависело все…

Стоило только взглянуть на Лампьё, чтобы убедиться в этом, потому что он тоже изменился. Его характер, его обращение стали невыносимы: он перестал владеть собой. Бывали ужасные моменты. Иногда по вечерам, когда он вставал и одевался у себя в комнате, в его глазах отражалось невыразимое отчаяние. Все ему было безразлично. Он потерял всякий вкус к жизни. Уныние, давившее его, бросалось в глаза. Временами им овладевало бешенство. Оно не имело определенной причины, но могло вспыхнуть по малейшему поводу. Но Леонтина переносила все безропотно, потому что жалость к Лампьё, пробуждавшаяся в ней во время этих вспышек с особенной силой, делала ее покорной. Лампьё не мог не видеть этого. Но именно эта покорность выводила его из себя; его приводило в исступление то, что она на него не сердилась.

Это были невероятно бурные сцены, во время которых Лампьё кричал, что Леонтина внушает ему отвращение, и бросал ей жестокие упреки в том, что она испортила ему жизнь. Леонтина слушала. Ни брань, ни даже удары, которые он ей наносил, чтобы заставить ее говорить, на нее не действовали. Она слишком хорошо знала, что не она испортила ему жизнь. А сам он — разве не знал этого? Страдание доводило его до таких вспышек. Леонтина понимала это и не считала Лампьё ответственным за зло, которое он ей причинял. Она ему прощала, сознавая, что не ей, а себе он хотел причинить боль, она видела это по тем ужасным минутам, которые следовали за вспышками: он чувствовал себя подавленным, впадал в оцепенение и подолгу не мог прийти в себя.

После одной из таких сцен Лампьё стало совестно, и; он попросил у Леонтины прощения. Она не смогла сдержать слез…

— Ну не плачь… перестань же плакать, — сказал Лампьё. — Что с тобой?

— Я не виновата, — прошептала она.

— Конечно, — согласился он и, подойдя к ней, взглянул на нее серьезно, с выражением удивления и участия.

— О чем ты плачешь? — спросил он, точно ответ Леонтины мог что-то открыть ему.

Леонтина покачала головой.

— Бывают моменты, когда перестаешь владеть собой, — сказал Лампьё. — Не можешь сдержать себя… Точно кто-то толкает тебя. И заходишь слишком далеко.

— О, — возразила Леонтина, не глядя на него, — я не оттого плачу…

— Так отчего же?

— Меня заставляет плакать другое, — призналась она.

Лампьё больше не расспрашивал.

— Да, — произнес он глухо.

Его охватила невыразимая досада, потому что об этом «другом» он не переставал думать, но он не хотел, чтобы Леонтина это заметила…

Был вечер. Через открытое окошечко мансарды Лампьё видел, как порозовевшее небо покрывается дымкой медленно всплывавших легких облачков. Он с минуту простоял у окна, глядя на небо, потом вдруг встряхнулся и, обернувшись к Леонтине, с усилием спросил: