Громобой недоуменно оглядывался: все было слишком просто, слишком по-земному. Богини посылали его в Велесово подземелье к Огненному Змею, посылали в Ладину рощу над Сварожцем, где цветет и томится весна, но он оказался возле одного из бесчисленных родовых огнищ, усеявших, как бусины нитку, все большие и малые говорлинские реки. Что-то они напутали… Или нет? Как там Повелин Стрибожинский сказал: куда захочешь, туда и попадешь? Громобой не очень четко сознавал, куда хочет попасть, когда прыгал в колодец там, в Стрибожине. И вот его вынесло… неизвестно куда.

Но огорчаться он не стал. Судьба уже не раз выносила его именно туда, куда ему было нужно, даже если сам он об этом не знал. Не пытаясь умом постигнуть запутанные дороги судьбы, Громобой просто оглядывался, прикидывая, куда же его на сей раз занесло и что теперь делать.

Возле самых его ног валялось коромысло. Как водится, синяя извилистая дорожка воды по всей длине, два круглых солнышка на концах… А внутри солнышек – чаша со знаком небесного огня. Знак Сварога. Выходит, это земля речевинов. А как раз возле речевинского стольного города Славена и стоит та самая роща, куда его посылала богиня Лада. Выходит, он не так уж сильно и промахнулся. Только где он, этот Славен? На огнище должны знать дорогу.

Громобой посмотрел на недалекое жилье. Убежавшие женщины давно скрылись из глаз, ворота были закрыты. Захотят ли там с ним разговаривать? Что ни говори, простые добрые люди вот так, среди бела дня, из колодцев не вылезают.

За время своих странствий между Правью и Явью он так привык пользоваться в качестве ворот то дубом, то колодцем, что ему самому это вовсе казалось вполне естественным, но попробуй объясни это людям! Опять все с начала: дескать, я – сын Перуна, громом и молнией рожденный и вас спасти явившийся! Громобой поморщился, подумав, что придется опять начинать от Зимнего Зверя в Прямичеве. Когда надо было рассказывать, он жалел, что с ним больше нет Соломы, Долгождана или еще кого-нибудь, кто взял бы это дело на себя.

А впрочем, как оно выйдет, так и будет. Громобой отряхнулся, кое-как отжал воду из одежды. От него валил пар: ему было совсем не холодно. Обеими ладонями он пригладил волосы, еще влажные, но теплые и быстро сохнущие, оправил пояс и пошел по тропинке к пригорку.

За воротами было тихо, в ответ на его стук только собачка затявкала. Он постучал еще раз, потом крикнул:

– Эй, есть кто живой? Отвори, добрые люди, не обижу!

– Сохрани нас Сварог, Перун и Макошь! – раздался изнутри старческий голос. – Кого Попутник[54]несет?

– Не водяной я и не леший, живой человек! – отозвался Громобой, вспоминая, как в Велишине жена кузнеца Досужи встретила его заговором от нечистой силы и потчевала перво-наперво плакун-травой. – Никому зла не сделаю, разрази меня гром Перунов на месте!

Сначала было тихо, потом послышалась возня, и над тыном показалось круглое, бородатое лицо молодого мужчины, которому кто-то из родичей подставил свою спину. На его лице были написаны сосредоточенность и испуг: хозяин старался разгадать гостя, но заранее не ждал от него ничего хорошего. Громобой под этим взглядом переминался с ноги на ногу, чувствуя, что водяной пар от одежды говорит не в его пользу.

– Перуном Громовиком клянусь, не водяной я! – сказал он, теряя терпение. – Хоть огнем, хоть железом испытывайте, не томите только!

От его слов молодой бородач вздрогнул и скатился с тына вниз. Послышался слабый гул голосов. Не бывало еще такого, чтобы нечисть клялась именем Перуна, но кто же видел, чтобы живые люди выходили из ледяных колодцев? Громобой ждал, чем кончится домашнее вече, нетерпеливо притоптывая: его утомила вся эта суета, вращение миров, битвы и колодцы, хотелось скорее попасть в простой человеческий дом и погреться у простой глиняной печки.

– Не пустят тебя сюда! – раздался вдруг позади него женский голос и слегка хихикнул. – Не стучи, пустое дело.

Громобой резко обернулся: от первого же звука этого голоса его пробрала отвратительная дрожь, как будто холодное железное лезвие проникло в грудь и щекотало саму душу.

Позади себя, шагах в пяти, он увидел девушку, даже девочку-подростка, лет четырнадцати на вид. На ней была белая пушистая шубка и белый же платочек; в мелких остреньких чертах бледного личика виднелась какая-то ехидная гаденькая улыбочка, как будто она знала, что Громобоя ждут большие неприятности, и заранее радовалась этому. Из-под платочка густо висели спутанные волосы, совершенно белые, как будто седые насквозь.

– Ты кто такая? – сурово спросил Громобой и шагнул к ней.

Девчонка попятилась так, чтобы их по-прежнему разделяло пять шагов, и опять хихикнула. Смеялась она как-то странно, не раскрывая рта, но в ее маленьком личике отчетливо виднелось диковатое торжество, предвкушение чего-то приятного, точно она подстроила кому-то пакость, которая вот-вот удастся.

– Не пустят они тебя погреться! – повторила она, не отвечая на его вопрос. – Тут такие жадины живут, ты таких и не видал! Хоть ты у них под воротами с голоду подохни, нипочем не откроют! Я-то уж знаю! Я-то уж сколько у них тут хожу, поесть прошу – не дают, хоть ты тресни! Коли сам не добудешь – пропадешь! Пропадешь!

Она опять засмеялась, прикрывая рот белой рукавичкой, и ехидная усмешка в ее раскосых бесцветных глазах совершенно не вязалась со смыслом слов. Глаза, полузавешенные неряшливыми спутанными волосами, блестели скользким неживым блеском, взгляд их, как мокрая льдинка, соскальзывал и не давался взгляду Громобоя. Громобой видел, что она над ним издевается; весь ее облик вызывал в нем жгучую досаду, раздражение, гнев. Хотелось прихлопнуть девчонку кулаком, чтобы от нее мокрое место осталось.

– Ты кто такая? – повторил он и снова шагнул к ней, но она опять попятилась, метнулась назад легко, как его собственная тень, за которой сколько ни тянись – не достанешь.

Эта попытка догнать ее еще сильнее насмешила девчонку. От ее мерзостного хихиканья по спине Громобоя перекатывалась стылая дрожь. Хотелось стряхнуть эту дрожь, как приставший песок, но было ясно, что от нее не избавиться, пока эта маленькая беловолосая дрянь приплясывает перед ним на снегу и хихикает непонятно над чем.

– Иди ко мне! – прикрывая рот рукавицей и смеясь, девчонка пятилась, другой рукой маня его за собой. – Пойдем ко мне! У меня домок хороший, просторный, теплый! Я тебя накормлю, напою, спать уложу! Песенку спою! Колыбельную! Баю-баюшки-баю, не ложися на краю! Хи-хи! Ты парень хороший, красивый! Жених мне будешь! Пойдем! Пойдем! Сухое поленце под голову подложу, снеговым одеяльцем покрою! Хорошо! Пойдем со мной!

Громобой в гневе шагнул к ней, и вдруг почувствовал, как легко двигаются его ноги по снегу: невероятная сила тянула его за белой девчонкой, от него не требовалось никаких усилий, чтобы следовать за ней, но вот остановиться оказалось совершенно невозможно. В смехе девчонки послышалось удовлетворение, торжество; отняв руку ото рта, она хлопала в ладоши и прыгала на снегу, с каждым прыжком оказываясь все дальше и дальше. Громобой глянул ей в лицо и содрогнулся, волосы надо лбом шевельнулись от ужаса: ее зубы, хорошо видные в широкой ликующей усмешке, были красными, как кровь, и тот же жадный кровавый блеск загорелся в глазах. Ее ноги не оставляли на снегу никакого следа, но с каждым прыжком она оказывалась все ближе и ближе к лесу, и Громобоя неудержимо тянуло за ней.