— Ну и как он вам, Людмила Ивановна? — спросила Маша.

Тулупова пожала плечами:

— Хороший мальчик. Нормальный. Веселый.

— …москвич, — радостно подхватила Маша. — С чувством юмора, без материальных и жилищных проблем. Зовет вместе жить. Тут есть еще одно неприличное видео, хотите посмотреть? Он ничего не стесняется — выложил.

— Нет, Маша, я все же к такому близкому знакомству не готова.

“Почему я лгу? Кто меня заставляет?”

— Он снял на камеру, как я играю на флейте, а он — кобра, извивается, раздевается и возбуждается — очень смешно. Честно.

— Маш, все! Давай думать о работе. Я человек старой закалки и еще не готова к таким просмотрам.

“Почему я отказываюсь, мне же интересно? На самом деле, это, наверное, хотя бы забавно. Почему я говорю “нет”? Старой закалки. Какой закалки? Кто меня закалял? Я гожусь ей в матери… и что? Что это такое — “гожусь”? Она молодая женщина, не рожала, не воспитывала, но я сама на этом дурацком сайте сижу и думаю о том же самом. Я ничего не знаю про них. Глупость! Штучка, та еще штучка”.

И потом Тулупова вдруг спросила:

— Маш, а ты с ним прям сразу, в первый же вечер?

— Ну, до этого созванивались, потом пошли пиво попили в “Кружке”, — ответила Маша. — А чего тянуть, все равно этим кончится. Если нравится, конечно.

“Как у них просто все, — подумала Людмила Тулупова. — Впрочем, как и у меня. В жизни вообще все просто. И очень скучно. Сначала пиво в баре или картошка в “Макдоналдсе”, затем — постель. Все сводится к простому”.

В этот день время тянулось мучительно, оно, как старый лифт, с трудом и треском поднималось на каждый час, из-за чего его можно было подробно рассмотреть. Оно получалось объемное, выпуклое, с неосиленным смыслом — входило и выходило из слов, из дверей, из студентов и преподавателей. Казалось, оно имело свою тень и собственную подсветку, и на простые вопросы в этот день долго искались нужные слова.

Пришел молодой русский парень с отделения народных инструментов, балалаечник и домрист: русый, крупные скулы, вдавленные почти к затылку глаза со следами голода в детстве, большой рот с надутыми недовольными губами. Людмила Ивановна Тулупова посмотрела на него и спросила:

— Что вы хотите?

Он задумался. Она еще раз медленно повторила, но уже слыша свои собственные слова, так, как будто она бог и может дать и разрешить все:

— Что? Вы? Хотите?

Он признался, что забыл.

— Ну, вспомните, — говорит Тулупова.

— Сейчас, — говорит он.

— Маша, молодой человек забыл, что ему надо взять у нас, — объясняет ситуацию Людмила, и все повторяется.

Теперь Маша спрашивала: что вы хотите? Он не помнит.

— Вы вернитесь туда, — посоветовала Тулупова, — где были, и вспомните, что вам преподаватель велел взять в библиотеке. Это какой-то концерт? Автор на букву …

Буква опять застыла в воздухе. И надолго.

Шло время, так, что слышно было движение стрелок на всех часах и везде.

Тулупова, чтобы не выглядеть богом, добавила два слова к прозвучавшему “что вы хотите…”:

— Что, вы, хотите… в нашей… библиотеке?

Зазвонил телефон. Маша взяла трубку:

— Вас, Людмила Ивановна.

— Да. Аркадий. Да.

Раппопорт позвонил сказать, хотя и приезжал для этого, чтобы в удобный для нее день она пришла к нему домой и познакомилась с мамой, ведь они будут скоро справлять Новый год. С мамой он уже обо всем договорился, но заволновался и забыл пригласить.

— Ничего, — отвечала Тулупова. — Сегодня день, когда все все забывают.

Через несколько минут на мобильный позвонил Хирсанов, и Тулупова, услышав его голос в трубке, почувствовала, что знала точно, наперед, что он позвонит, а за ним обязательно ее номер наберет Вольнов.

Хирсанов источал комплименты, говорил, что уезжал “по экспертной линии в регион” и не мог набрать, но в среду он будет свободен и они поедут на дачу к другу — там есть бассейн, баня — и что он отказов не принимает — надо отдыхать. Тулупова ответила, что подумает, но не обещает точно.

Когда услышала новый звонок, ей сразу захотелось сказать — “привет, Вольнов”. Она знала, что мужчины будто чувствовали соперничество, их желание пропитывало все пространство вокруг нее, но в телефоне услышала голос и милые интонации Марины Исааковны Шапиро.

— Ты была в синагоге, Мила? — спросила Шапиро после того, как подробно расспросила о детях.

— Нет, — ответила Тулупова. — Конечно, нет, я же православная.

— Но сегодня у тебя есть возможность туда попасть: я на старости лет развожусь. Стоило мне только выйти на пенсию, как ко мне пристали с разводом.

— Марина Исааковна, ничего не понимаю, вы же и не были замужем, кажется.

— Я тоже так думала до недавнего времени. Ты можешь отпроситься и в три быть в центре? Мы тебя подхватим в районе Пушкинской, да, Пушкинской. Я правильно говорю, Арон, мы через что будем проезжать? — переспросила она какого-то Арона. — В три на Пушкинской, на той стороне, где музей революции бывший, сейчас он как-то по-другому называется…

— Могу, наверное, — Людмила взглянула на часы.

— Ты, Милочка, должна наверняка, ты же у нас как свидетель по делу проходишь. Когда евреи разводятся, у них все серьезно — мне так объяснили. Я же знаешь какая еврейка, та еще, азохн вей.

— Могу. Если надо — могу. Но ничего не соображаю.

— Тулупчик мой, надо. Я тоже не соображаю. Я тебя и видеть очень хочу, наверное, уже год не встречались.

Отключившись от звонка, Людмила сказала Маше, что скоро ей надо уходить, если ее будут спрашивать, пусть скажет, что поехала с заявкой в библиотечный коллектор.

— А на самом деле? — спросила Маша.

— А на самом деле я — свидетель.

— Где? В суде?

— Еще не знаю. Завтра расскажу.

Все эти годы отношения между Тулуповой и Шапиро не прекращались. Иногда Людмила пропадала, не звонила по несколько месяцев, потом или сама Шапиро ее находила и приглашала по старой памяти на выставку, в музей, на дачу в Малаховку, или просто долго говорили о жизни по телефону, или Людмила вдруг испытывала желание увидеть свою, как она говорила, московскую мать, напрашивалась в гости: “я тут рядом”. Все дни рождения Клары и Сережи не проходили без звонка Марины Исааковны, а иногда она выбиралась и приезжала с подарками. Несколько лет назад Шапиро похоронила мать и осталась жить одна на Фрунзенской набережной, в большой сталинской квартире с высокими потолками и с еле слышным, но стойким запахом советского времени в подъезде. Из всех рассказов о бурной молодости Марины Исааковны Людмила никогда не слышала ни о каком муже. Влюбленностей, романов, историй хватало, о них она не рассказывала в подробностях, но иногда упоминала мужские имена и подсмеивалась над собой и над ними. Тулупова чувствовала, что одиночество Шапиро не съедало, во всяком случае, она никогда не жаловалась и на вид была из тех людей, кто приспособлен к нему более других. Те пятнадцать лет разницы в возрасте между Тулуповой и Шапиро, которые раньше, казалось, непреодолимы, теперь выглядели всего лишь одним лестничным пролетом.