Думать об этом было интересно, кристаллики минут и часов растворялись в напряженном ожидании незаметно и неотвратимо. Штурман ждал. Он был молод, у него впереди было много времени, и, хотя его обуревало нетерпение, он ждал.

Карачаров сидел за столом, упершись взглядом в лист, исчерченный кривыми. Восходящая ветвь синусоиды означала, в представлении физика, переход в сопространство, нисходящая – выход из него. Синусоида делила лист на две части, поверх нее находилось нормальное пространство, ниже – чужое. Корабль должен был идти по горизонтальной прямой, пронзая ветви. Пересекая восходящую, он неизбежно попадал в сопространство. И вот тут начинались допущения физика: а что, если всякий раз при подобном переходе вещество меняет свой знак? Напротив, проделывая обратный путь – пересекая нисходящую ветвь, – корабль вновь обретал нормальное качество и таким прибывал на место назначения. Если эта мысль верна, что нужно, чтобы появиться в нормальном пространстве с обратным знаком? Сделать нечетное число пересечений. Три. И при этом каким-то образом не остаться в сопространстве.

Физик который уже раз просмотрел записи с Земли. Он любил мыслить геометрически и доверял своим построениям, за каждой линией которых должна была стоять определенная физическая сущность – как стоит она за символом формул. Линии значили для Карачарова не менее, чем «плюс – минус» для Дирака – знак, побудивший его предсказать существование позитрона. Дирак верил в алгебру, Карачаров – в геометрию.

Он перевернул лист и стал рисовать снова. Элограф пополз вверх, оставляя за собой плавную кривую. Она достигла вершины и стала опускаться. Опустилась. Сейчас ей следовало снова повернуть вверх. Но тут элограф остановился. Физик хмуро смотрел на его прижатый к бумаге электрод. Затем решительно повел линию в обратном направлении: вместо волны, как ее рисуют дети, на листе возникла петля – волна завернула внутрь себя, и так получилась та самая третья линия, которой не хватало физику. Так это могло выглядеть…

Но Карачаров еще не чувствовал того внутреннего удовлетворения, какое обычно подсказывало ему, что задача решена правильно.

Изображенная им линия не могла прерваться или уткнуться в тупик: граница между пространством и сопространством на деле нигде не прерывалась. Куда же пошла линия дальше?

Он нерешительно повел элограф. Петля продолжилась, линия, двигаясь вверх, пересекла сама себя. И – хочешь не хочешь – стала опускаться. Получилось что-то, похожее на прописное «м», в котором средние штрихи делали петлю. И, чтобы выйти в свое пространство, корабль должен был пересечь и эту, новую линию – и количество пересечений снова стало бы четным, а знак изменился бы на нормальный.

Нет, дело было не в этом…

Опять-таки, такое заключение противоречило интуиции физика, которая подсказывала что – в этом дело, именно в этом. Просто что-то еще не было найдено…

Что же? – подумал он, чувствуя, что вот-вот поймет – и вдруг действительно понял и даже зарычал от удовольствия.

Его охватило то чувство крылатости, какое приходило, когда работа шла и мысли были ясны. В такие мгновения он жалел, что проблема уже решена: хотелось думать еще и еще.

Физик стукнул кулаком по листку. Да, они могли совершить нечетное число пересечений, если переходили границу именно там, где обе ветви петли, пересекаясь, совмещались в одной точке. Таким образом, на какое-то мгновение корабль оказывался в сопространстве, уже обладая нормальным знаком, а затем пересекал четвертую линию – но это было третье пересечение! – и выходил в нормальное пространство – увы! – с обратным знаком.

Пространство и сопространство, наверное, изогнулись в результате случайного совпадения каких-то сил. Значит, надо еще раз соответствующим образом изогнуть пространство – мощность и конфигурацию полей при этом можно рассчитать – и еще раз пройти через область совмещения. И все.

Дело сделано, обещания выполнены, надежды оправданы!

Карачаров почувствовал, что не может больше оставаться в одиночестве. Он распахнул дверь и выскочил из каюты. В салоне было несколько человек; Карачаров смотрел на них и не мог выговорить ни слова. Они тоже глядели на него, и выражение его лица, украшенного неудержимой, неконтролируемой улыбкой, сказало им больше, чем самое подробное объяснение, которого они все равно не поняли бы.

Трудно сказать, кто первый крикнул «Ура!», но в следующий миг этот клич подхватили все.

Мила бросилась физику на шею. Это было неожиданно, Карачаров даже сделал шаг назад, чтобы устоять. Глядя на него счастливыми глазами, она повторяла лишь одно слово, один вопрос:

– Да? Да? Да?

Он крикнул:

– Где капитан? Мне нужен капитан!

И бросился из салона. Забыв о лифте, он выскочил на винтовую лестницу осевой шахты и понесся вверх, едва касаясь перил, перескакивая через ступеньки. Казалось, что он летел по наклонной вверх, и лестница с перилами служила ему лишь направляющей, не позволяла устремиться по вертикали. Остальные, бросив свои дела – да и какие тут могли быть дела? – мчались вслед, гремя каблуками по металлическим ступенькам и оглашая шахту криками, какие вряд ли раздавались в корабле даже в день первого испытательного старта.

В салоне остался только Петров. Общая радость захватила и его, и в первый момент он, как и остальные, вскочил с кресла и кричал вместе со всеми. Но когда пассажиры кинулись к выходу, Петров лишь нерешительно шагнул, остановился и снова занял свое привычное место.

Он закурил сигарету, выпустил струйку дыма и следил, как она, вихрясь и расплываясь, поднималась к климатизатору. Взгляд Петрова, как ни странно, не выражал больше радости, а был печальным. Всякая радость приносит кому-то грусть, потому что в целом мир, по-видимому, находится в равновесии и количество энергии в нем постоянно – если только она не проникает к нам из высших измерений пространства, как полагают некоторые. А радость и печаль, как энергия и вещество – лишь два проявления одной и той же сущности.

Люди забывали обедать, им приходилось напоминать об этом. К вечеру они едва не падали с ног, за ужином руки с трудом справлялись с вилкой и ножом, по утрам тело ныло, и тяжесть наливала голову, а глаза слипались. Люди гордились своею усталостью, и каждый старался сделать больше других для того, чтобы малопонятные линии и формулы физика – главного и лучшего человека на корабле – стали реальностью. И хотя не все они были счастливы на Земле и планетах, но сейчас каждому из них казалось, что те несчастья были маленькими, частными, мелкими, а по-настоящему, по большому счету каждый из них был, должен был быть счастлив уже тем, что жил среди людей, и Земля и все другие населенные планеты были доступны ему.

Они работали с исступлением. И все же физик был самым исступленным из них. Купаясь в ощущении всеобщей любви, он жалел лишь, что задача не оказалась еще в два раза труднее – сейчас, когда она была решена, вся ее сложность представлялась Карачарову надуманной, навеянной испугом (хотя в глубине души он знал, что это не так, и от этого чувствовал себя еще лучше). То, что весь ученый синклит на Земле не смог прийти к выводам, к которым он пришел здесь в одиночку, совершенно самостоятельно, преисполняло его гордостью.