Утро для меня началось хорошо, если не сказать, что великолепно.

Я открыла глаза — сама, а не по чьей-то указке. Заморгала, привыкая к рассеянному свету, льющемуся через светло-бежевые шторы. Затем блаженно потянулась, подумав, какое же это счастье, когда ничего и нигде не болит.

К тому же я чувствовала себя бодрой и полной сил. Правда, присутствовала и ложка дегтя — просыпаться вместе со мной память не спешила, и ночь никаких изменений не принесла.

Лежа в кровати, я еще немного ее потерзала — мою память! — пока не поняла, что все бесполезно. Затем попыталась по методу доктора позволить в своей голове возникнуть именам. Но уже очень скоро констатировала, что в нее лезут только имена Роланда и еще почему-то Кирона Годдартов.

Пожав плечами — ну как есть! — потянулась, решив, что пора вставать.

Тут моя рука коснулась чешуйчатого и длинного тела, а в ответ раздалось недовольное шипение. Кажется, я нечаянно разбудила своих компаньонов, с которыми делила постель.

Компаньонов, о которых до этого момента я и не подозревала.

Откинув одеяло, уставилась на двух полозов, свернувшихся в кольца — один устроился у меня под боком, второй — подле моих ног. Змеи, подняв голову, тоже посмотрели на меня вопросительно, словно хотели поинтересоваться, что именно меня не устраивает.

Их же все устроило!..

Подозреваю, в очередной раз презрев свою корзину, которую я попросила оставить в своей спальне, они заползли ко мне в постель, где и провели остаток ночи.

Рассматривая змей, я всячески к себе прислушивалась, пытаясь понять свое к ним отношение.

Нет, в том факте, что они спали в моей кровати, меня ничего не смущало и не тревожило. Отвращения я тоже не испытывала, как и приступа любви вкупе с обожанием.

— Вот что, дружочки, — сказала я одному и второму полосатому «другу», — пора-ка вам и честь знать! То есть возвращаться в свою корзину, потому что тетушка уже проснулась. — Я слышала ее тяжелые шаги в соседней комнате, и еще — как она покликала Фриду, чтобы та помогла ей одеться. — Если она вас здесь увидит, то снова начнутся крики и переполох. Нам же такого не надо? — Уверена, нам такого уж точно было не нужно. — Обещаю, я позабочусь, чтобы вас хорошенько накормили, а потом достану вам корзину побольше и поуютнее.

Едва успела их переложить, как в моей спальне появилась полностью одетая и причесанная тетушка. Поздоровавшись, сказала мне, что сегодня ей значительно лучше, поэтому она вполне готова к подвигам по завоеванию для меня Золотого Трона королевы Ангора.

Так оно и было — выглядела тетя Мюри не в пример розовее и бодрее прошлого вечера. Правда, все еще с подозрением косилась в сторону шиалорского подарка.

Тут явились служанки. Помогли мне одеться — я выбрала домашнее светло-кофейного цвета платье, — после чего расчесали и заплели мне волосы. Затем мы с тетушкой вполне мило позавтракали в Большой Гостиной, после чего выпили каждая свою настойку. Она — успокаивающую, я — укрепляющую, и принялись разбирать новую порцию присланных мне цветочных букетов и прилагающихся к ним карточек.

Самые роскошные цветы были, конечно же, от принца Роланда. К ним шла карточка с пожеланием хорошего дня и напоминанием о том, что сегодня около полудня состоится наше свидание. Текст был написан каллиграфическим почерком, и мне показалось, что вряд ли рукой принца. Зато отрывистая подпись внизу, уверена, как раз принадлежала Роланду Годдарту.

Второй, куда более скромный букет оказался от Вильфреда Морриса, и слал он его «своей дорогой сестричке». Зато «алые розы любви» — так и было указано в карточке, — перевязанные такой же алой летной, тоже, наверное, символом любви, были от лорда Пемроуза.

Но куда больше меня заинтриговал четвертый букет — белоснежно-розовый, словно сделанный из ваты и сливок. Слал его Эванс Максвелл, на что я, признаюсь, вытаращила глаза. Неверяще уставилась на такую же розовую, сладко надушенную карточку, в которой он…

Да, молодой лорд Максвелл писал, что вчера вечером он так сильно впечатлился моей красотой, что всю ночь думал только обо мне. Сгорал в жарчайшем пожаре любви, поэтому утром решил мне открыться. Его чувства настолько сильны и искренни, что я обязательно должна о них узнать.

В конце он написал, что просит у меня о свидании в любое удобное для меня время. Но сегодня, пока он окончательно не сгорел в своем пожаре.

— Это что еще такое? — нахмурившись, спросила я у карточки.

Ответила мне тетушка Мюри, заглядывавшая мне через плечо.

— Моя кисонька обзаводится поклонниками, — произнесла она одобрительно

— Но это какой-то очень странный поклонник! — сказала ей, потому что с «кисонькой» уже смирилась, а вот с Эвансом Максвеллом не смогла.

Поэтому взяла и сожгла его карточку. Вот так, вскинула руку, Темные потоки угодливо сложились в заклинание, и «пожар любви» превратился в кучку пепла на нашем столе.

И все потому, что вчера вечером Эванс смотрел на меня как на пустое место. Нет же, намного хуже — с раздражением, словно на досадную преграду, которая мешала ему остаться с Изабель наедине.

Теперь же получалось, что за ночь он передумал. Чуть было не сгорел в пожаре любви и решил перекинуться на новую жертву.

Неужели та самая заразная болезнь, о которой говорила Изабель, досталась теперь и мне?!

Этого я не знала и, признаюсь, нисколько не хотела узнавать. Поэтому сочинила вежливый отказ, написав сыну первого советника, что приехала на отбор к кронпринцу Роланду и другие мужчины меня не интересуют.

Особенно он.

Нет же, такого добавлять в письмо я не стала, решив, что обзаводиться врагом мне ни к чему.

Отказ вышел вполне вежливым — по подсказке тетушки Мюри я добавила в ответ еще и приличную «ложку» лести, понадеявшись, что на этом молодой лорд Эванс оставит меня в покое.

Затем написала записку братьям Ворсли, в которой попросила ждать меня в десять утра у входа в Большой Сад. И все потому, что я собиралась навестить лошадь Шерридан Макнейл, так как змеи Ашеры Кхан навестили меня сами.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Признаюсь, я бы не отказалась увидеть кого-нибудь из зверушек Чариз Моррис, чтобы узнать, как они на меня отреагируют, но прекрасно понимала, что из столицы в Сакстердол меня никто не отпустит, а Вильфреду Моррису никакой веры нет.