* * *

Однако гость, который посетил Склаваки в тот же месяц, развеял мою преждевременную радость и на самом деле заставил вспомнить о Рыфкы-бее.

Это был тридцатидвухлетний капитан-медик, дальний родственник Селим-бея, называющий его «старшим братом». Во время службы в Эрзуруме он заболел ангиной и получил перевод в теплые края, в Родос.

Селим-бей с большой симпатией относился к капитану и даже отказался отпустить его на Родос, пока не пройдут два последних месяца пятимесячного отпуска по болезни.

Его звали Кемаль, как и меня. На его лице виднелись следы оспин, но фигурой обладал статной и красивой.

В первый раз я увидел Кемаля в главной аптеке города, вместе с Селим-беем, и сразу же по непонятной причине почувствовал неприятный холодок внутри. Его шея под воротником униформы была перехвачена черной повязкой. Немного хриплым, но приятным голосом он рассказывал об Эрзуруме, сохраняя беззаботно-радостную манеру, даже когда речь заходила о грустных вещах.

Все, кто находился в аптеке, с удовольствием слушали. Стоило Селим-бею нас познакомить, как я осмотрел его с головы до ног и приготовился критиковать.

И все это несмотря на приятные слова, которые капитан адресовал мне. Я находил причину, чтобы не попасть под влияние его превосходства, довлеющее не только надо мной, но и над всеми окружающими. Я сидел и сердился на каждого, кто находил смысл в его словах.

Когда я уходил, капитан вновь любезно обратился ко мне:

— Селим-бей представил мне вас как члена своей семьи. Раз так, приходите вечером, поговорим.

Несмотря на его очевидную тактичность, приглашение, сделанное будто от лица хозяина дома, оскорбило меня, и я немедленно решил, что это невозможно. Впрочем, моя гордость оказалась недостаточно стойкой, чтобы выдержать до конца, и я добавил с печальным и хмурым видом:

— Может быть, в другой раз...

В те времена другой раз в моем понимании не мог случиться позднее чем через два дня. И то одному мне известно, как я мучился и терзался в нерешительности, ожидая его.

Как и всегда, когда мне бывало тоскливо, я отправился к каймакаму.

— У Селим-бея снова гость, — сказал я, — меня пригласили. Если хотите, сегодня вечером я заеду за вами... Поедем вместе.

Каймакам только что вернулся из инспекционной поездки по деревням, которая длилась неделю.

— Я устал. Нельзя ли отложить до завтрашнего вечера? — спросил он. — И потом, боюсь, что жена устроит скандал из-за того, что я отправляюсь в гости сразу же после приезда.

Предлог для визита был выдуман неплохой, но теперь приходилось хитрить. Я сказал, что отложил поездку на два дня, чтобы дождаться каймакама, однако откладывать встречу еще на какое-то время было бы уже некрасиво.

— Хорошо, тогда езжай один, — ответил он.

Ни на что не надеясь, я принялся льстить:

— Вы нас покинули на целую неделю. И вот мы вновь видим вас. К тому же гость неприятный человек. Если вас не будет рядом, терпеть его станет сложно... А если вы поедете — все изменится.

Каймакам покатился от смеха, словно его щекотали.

— Ладно, я поеду... Только ты подойди к самой двери моего дома, шуми и кричи: «Скорее, они ждут, все уже в сборе». Так мы обведем жену вокруг пальца... Я буду говорить, что устал, но ты не поддавайся, настаивай на своем...

После этого каймакам потребовал разъяснений по поводу гостя.

Я скривил губы:

— Капитан — самодовольный, холодный и болтливый. Вы знаете, Селим-бей симпатизирует самым немыслимым людям, пускает их в свой дом.

Вечером, сидя в экипаже рядом с каймакамом, я перемывал косточки гостю Селим-бея.

— Его лицо все покрыто оспинами, ни лоскутка чистого нет, — говорил я. — К тому же у него такой хриплый голос... Вероятно, туберкулез гортани... Иначе как можно отправить человека из Эрзурума в Родос?

Каймакам кивал, соглашаясь, хоть еще не познакомился с Кемаль-беем, и вместе со мной критиковал Селим-бея за привычку открывать объятия и двери первому встречному, словно брату.

Но, увидев гостя, он сразу же переменился и по привычке принялся рассыпать бесчисленные комплименты и отпускать политические шуточки.

— Если меня увидят в обществе двух Кемалей, то привяжут к пушечному дулу, — шутил он. Гостя каймакам называл «свет моих очей, доктор» и смотрел ему в рот, словно состоял с ним в давней дружбе.

Капитан в самом деле чувствовал себя как дома: свободно и непринужденно. Вместо униформы он надел красивый серый костюм, но отказался от воротничка и галстука, сохранив все ту же черную повязку на шее.

Афифе он называл Фофо, как и старшая сестра, и постоянно гонял ее с поручениями, ничуть не церемонясь. Я находил, что панибратские манеры доктора неуместны даже для дальнего родственника, и тихонько приходил в ярость. Хуже того, Афифе была довольна таким обращением. Она внимательно выслушивала все, что бы он ни сказал, и заливисто смеялась над каждой его шуткой, даже самой примитивной.

Внезапно доктор пристал к старшей сестре и начал над ней насмехаться. Афифе смеялась вместе с остальными, я же посчитал, что ее поведение оскорбительно по отношению к сестре и выглядит непростительной наглостью.

Похоже, мое упорное молчание и безразличие достигли такой степени, что привлекли внимание Кемаль-бея.

— Вы совсем не участвуете в разговоре, — сказал он, — должно быть, вы, как и братец Селим, слишком любите тишину...

В его словах, разумеется, не было злого умысла, но я воспринял их как насмешку над моей персоной и Селим-беем. Однако выпад был слишком неожиданным, поэтому я не смог сразу отреагировать.

Немного погодя на ум пришли варианты ответа, которые мне, еще ребенку, тогда казались внушительными: «Потому что нет никакой возможности говорить», «Разве молчать не лучше, чем говорить ерунду?» и тому подобное. К счастью, время было упущено, разговор зашел о другом, и для меня не нашлось возможности вставить реплику.

Болван Селим-бей не только не сердился на этого человека за его манеру общаться, но, напротив, был в высшей степени внимателен к нему, а когда доктор заговаривал об отъезде, возражал: «Пока не закончится твой отпуск и ты не пройдешь весь курс лечения, никуда не поедешь».

Наконец я совершенно вышел из себя, когда Афифе покинула комнату вслед за Кемаль-беем, чтобы побеседовать с ним в прихожей.

Болезнь сделала меня крайне мнительным и недоверчивым. Стоило этим двоим уединиться для разговора, как я заподозрил, что они говорят обо мне, и сквозь шум в ушах почти что слышал, о чем они шепчутся.

Разумеется, этот человек насмехался надо мной в открытую. Я считал, что теперь он, несомненно, пародирует меня. А Афифе смеется, как совсем недавно над оскорблениями в адрес сестры.