Стоило нам приблизиться, гусыня тревожно зашевелилась. Прижавшись животом к земле и вытянув змеиную шею, она, точно базарная баба, испустила громкий крик и бросилась на нас. Нападение было столь устрашающим, что Афифе резко отступила назад и практически упала в мои объятия, прижавшись лицом к моему лицу и прислонившись ко мне грудью.

Я не понял, как нам удалось спастись от гусыни, не покалечившись. Но когда мы оказались за оградой, у меня был такой растрепанный вид, словно я сбежал с поля боя.

Посмотрев на меня, Афифе спросила:

— Вы испугались? Или я вас ударила?

Она не могла удержаться от смеха.

Немного погодя она объяснила, что смеется не только над моим внешним видом.

— Эта гусыня просто ужасная, вчера она до крови прокусила руку Кемаль-бею. Старшая сестра плохо говорит по-турецки. Знаете, что она кричала? «Гусыня ужалила Кемаль-бея в палец».

Рассказывая об этом, Афифе покатывалась от смеха. Ее щеки словно мяли пальцами: на них попеременно проступали то красные, то белые пятна. Лицо было в полном беспорядке.

Давно я не видел ее так близко и при таком хорошем освещении: тонко очерченные губы, подрагивающие крылья носа, легкие морщинки и тени в уголках глаз. Нервное потрясение заставляло меня замечать на ее лице следы страстной ночи, проведенной с другим. Пятнышко на щеке — след укуса. Царапина от булавки на шее появилась, когда он разрывал рубашку на ее груди.

В ту минуту мое тело было охвачено огнем, который вполне мог толкнуть меня на новое безумие.

Она же, немного успокоившись, сказала своим обычным голосом:

— Вчера мы проводили нашего гостя. Так умоляли, но удерживать его дальше оказалось просто невозможно.

Полагая, что ослышался, я изумленно смотрел ей в глаза.

Она продолжила:

— Впрочем, у него было на то право. У Кемаль-бея гак много дел.

— ???!!!

— Хотите, я вам скажу? Только обещайте, что пока никому не расскажете... Даете слово?

Соглашаясь, я несколько раз кивнул.

— Кемаль-бей женится...

— ???!!!

— Одна из наших родственниц — Перихан... Дочь нашего старшего дяди из Мерсина. Разумеется, она и с Кемаль-беем в родстве состоит... Кемаль-бей уже давно хочет на ней жениться... Но дядя все не соглашался. Не хотел отдавать дочь за военного, разлучаться с ней. Но на этот раз он смягчился, узнав, что Кемаль-бея перевели на Родос... Селим-бей уже три недели пишет письмо за письмом... Наконец вчера пришел ответ. Видели бы вы, как Кемаль-бей обрадовался! Может быть, мы поедем на свадьбу...

— ???!!!

— Они оба такие славные ребята... Перихан такая красавица, как куколка... И шутница, даже веселее, чем Кемаль-бей... Вот посмеемся на свадьбе... Вы ведь тоже рады, не правда ли?

«Рад» было не то слово. Но этого я Афифе не сказал. Я понимал, что не только слова, но и малейшее движение нарушит равновесие, и я зарыдаю. От страха я словно окаменел.

— Но не забудьте о своем обещании... Пока они не обручатся, вы даже старшей сестре ни слова не говорите... Иначе она начнет бранить меня за болтовню...

Ах, эта привычка Склаваки хранить секреты... Кто в Миласе знает Кемаль-бея? И кому какое дело, что он в Мерсине женится на уроженке Крита?

В те времена для женщины Востока свадьба была самым тяжелым испытанием в жизни. Афифе упомянула, что бабушка семейства может обидеться, и теперь, прогуливаясь со мной по саду, без умолку говорила об этом.

Медленно приходя в себя, я тоже начал вставлять реплики и участвовать в разговоре. Моя ненависть к доктору внезапно превратилась в горячую любовь. Я представлял его лицо, изрытое оспинами (оно казалось мне самым прекрасным в мире), и восхвалял его со слезами на глазах.

Когда Афифе завела речь о свадьбе в Мерсине, я не смог сдержаться:

— А можно я тоже поеду?

Она отнеслась к вопросу серьезно и, довольно улыбаясь, произнесла:

— Вот замечательно, вы ведь тоже член нашей семьи. Поедем все вместе... Только разрешат ли вам покинуть уезд?

— Да, вы правы... Я ведь ссыльный. Не разрешат.

Я тихонько вздохнул и погрустнел. Она посчитала,

что я вспомнил о своем статусе, и принялась меня утешать.

Пользуясь положением человека, гораздо лучше знающего жизнь, она, подобно брату и каймакаму, повторяла, что я еще ребенок и что все изменится. Наконец, рассуждая с наивностью восточной женщины, которая считает свадьбу самым важным событием в жизни и утешением в любой беде, Афифе добавила:

— Не расстраивайтесь, Мурат-бей. Придет день, и вы, подобно Кемаль-бею, получите хорошую профессию, женитесь на любимой девушке и будете очень счастливы.

— Не говорите так... В моем случае это невозможно...

Афифе не обратила внимания на мое раздражение

и с улыбкой возразила:

— Так уж заведено, все так говорят, но когда приходит время... Возможно, мы приедем в Стамбул на вашу свадьбу...

Я ничего не ответил, отвернулся и пошел следом за ней, стараясь скрыть слезы.

* * *

Считается, что отчаяние делает людей смелыми и безрассудными. В моем случае правило действовало в точности до наоборот. Стоило мне потерять надежду, я всякий раз замыкался в себе, терзаясь необоснованными страхами, и полностью отказывался от любого действия. Наоборот, любым, самым маленьким успехом своей общественной жизни я всегда был обязан большой радости. В такие мгновения я нахально летел вперед, не зная меры и преград, и, как ни странно, чаще всего это помогало.

Когда мы, гуляя по саду, наконец дошли до знаменитого колодца, мой восторг достиг таких высот, что я был не в силах сдерживаться. Я так много говорил, смеялся и суетился, что Афифе спросила:

— Что с вами, Мурат-бей?

Я повторил то, что сказал полчаса назад у курятника:

— Вы не поймете... Вы не сможете этого понять...

На этот раз я не боялся и смело, с улыбкой смотрел

ей в глаза.

Почему Афифе проявила настойчивость? Должно быть, мой ответ, повторенный дважды, заставил ее насторожиться. -

— Сегодня с вами что-то не так. Я хочу знать, чего же мне не понять.

— Это невозможно...

Я мотал головой, прикусывал язык зубами, смеялся и вел себя как ребенок. Видимо, поэтому она посчитала, что и ответ будет детской шуткой.

— Ну же, хватит кокетничать, я жду. Иначе я обижусь.

— Если я скажу, вы, наверное, обидитесь еще сильнее. Даже не наверное, а точно...

Общая атмосфера покоя и оптимизма помешала Афифе заподозрить что-то дурное.