Через два часа «опель» остановился у тихой лесной сторожки уже с другой, противоположной стороны Берлина, и из него вышли двое мужчин – Ольшер и молодой офицер в чине унтерштурмфюрера. Едва они сделали несколько шагов в направлении небольшого деревянного дома с застекленной террасой, как раздался лай собаки – глухой, басистый, втиснутый в стены. Потом скрипнула дверь и открылся светлый квадрат, и на фоне этого розово-желтого квадрата – силуэт женщины.

– Кто? – спросила она вкрадчиво.

– Это мы, фрау Зоммер, – ответил Ольшер. – Извините за позднее вторжение.

– Ничего, ничего… Я ждала.

Ольшер взял унтерштурмфюрера под руку и помог ему подняться на крыльцо.

– Это тот самый офицер, о котором я говорил вам… Он после ранения…

– Да, да… Проходите.

Ольшер пропустил офицера вперед, в комнату, а сам задержался с хозяйкой на террасе.

– Зовите его Искандер… Я думаю, это имя легко запомнить, – сказал капитан.

Женщина угодливо улыбнулась:

– О да…

– Вы устали, фрау Найгоф, я это понимаю и сочувствую вам, однако одна деталь заставила меня снова побеспокоить вас…

Так начался третий допрос Рут Хенкель, или, как она теперь именовалась, – баронессы Найгоф.

Она увидела на столе полковника папку, ту самую папку, которая привлекла ее внимание при первой встрече и из которой были извлечены тогда фотографии. Противная серая папка с белыми тесемками. Значит, будет знакомый разговор, будут знакомые вопросы, уже осточертевшие баронессе, главное, доставившие ей столько неприятных переживаний. Она считала, что с ними покончено, и вот теперь полковник снова возвращается к пройденному.

– Какая деталь? – спросила Найгоф, усаживаясь поудобнее и закидывая ногу за ногу: ей надо было показать свое равнодушие ко всему, что делается в этом кабинете. Она здесь гость, случайный человек, в силу нелепостей, существующих в Восточном секторе, оказавшийся на положении допрашиваемого и благодаря своему благородству и воспитанности терпеливо переносящий насилие. Но она остается баронессой и женщиной, и этого никто у нее отнять не может. Даже строгий полковник, вызывающий ее на скучные и нелепые допросы. Кстати, каков он, этот седой контрразведчик? Первый раз она не придала никакого значения его внешности, только оценила характер. Сейчас потребовалось более полное исследование.

Лицо! Что в нем? Ну, конечно, разве могла бы она заинтересоваться таким лицом, прогуливаясь по Шонгаузераллей! И не потому, что оно лишено привлекательности. Черты приятны, во всяком случае, правильны. Раздвоенный подбородок, значит, упорство, твердость. Но не то упорство, которое ведет к великим целям. Это – служение долгу. А долг – уже миссия для подчиненных, для исполнителей. Глаза спокойные – проявление того же качества. У Каюмхана, например, в глазах были жадность и лицемерие – великолепные данные для взлета. Пусть временного, но взлета. К тому же Каюхман красив, его можно было показывать, представлять и даже возносить как образец благородства. Перед массой, конечно, перед теми, кто служит идеям и долгу. Перед полковниками в настоящем и простыми парнями с Шонгаузераллей в прошлом…

Все это прочел полковник в глазах Рут, все принял, не оскорбился и не испытал разочарования в самом себе. Ему хотелось улыбнуться, насмешливо, с ехидцей, но слова, что предстояло сейчас произнести, не вязались с улыбкой. Поэтому он сохранил спокойную хмурость и сказал сухо и деловито:

– Нет никаких свидетельств, что ценности в сорок тысяч марок исчезли из дома президента. Не фигурировали они и на бракоразводном процессе. Не обнаружены следы драгоценностей и у ваших родственников – все награбленное в оккупированных областях осталось при вас. Имеется список украшений, находившихся у бывшего президента ТНК в 1943 году и в момент развода – списки почти идентичны. Какие же сокровища в сорок тысяч марок вы потеряли на втором километре?

Рут ожидала более неприятного вопроса, хотя этот тоже не доставил ей удовольствия. Он заставил работать воображение.

– Драгоценности, которые вы, господин полковник, условно называете ценностями в сорок тысяч марок, я никогда не надевала во время войны… На людях, я имею в виду. Лишь иногда в одиночестве, перед трюмо, разрешала себе это удовольствие. Единственное удовольствие, которого не мог меня лишить никто, даже муж…

– Чем была вызвана подобная конспирация? – не для любопытства, а ради того, чтобы заставить Найгоф подробнее рассказать обо всем, задал вопрос полковник.

– Ответ вы дали уже… – произнесла Рут обиженно. – Драгоценности привезли из Украины и Польши… Надеюсь, остальное объяснять не нужно?

– Спасибо за справку. Не совсем ясна только бескорыстность вашего мужа, не включившего столь значительную ценность в список принадлежавших ему предметов. И почему он не попытался отыскать пропажу?

– По той же самой причине. Подарки не следовало рекламировать. Вы же знаете – все поступления драгоценных камней, платины, золота и серебра с Востока и из концлагерей подлежали учету и передаче в Рейхсбанк, в так называемый патриотический фонд Адольфа Гитлера.

Полковник сморщился, словно на него пахнуло чем-то смрадным.

– Поступления из гетто и лагерей смерти?.. Но ваши подарки, видимо, имели другой адрес.

– Безусловно, но все же это трофеи, – пояснила Рут.

– Взятые не в бою… – полковник опять сморщился. – Насколько мне известно, национальные легионы не участвовали в боях с противником, а если бы и участвовали, то вряд ли нашли бы у убитых и пленных колье, серьги и браслеты.

Рут Найгоф рассмеялась:

– Вы не лишены остроумия, господин полковник. И все же легионеры добывали трофеи. Они привозили своему президенту даже сало… Великолепное украинское сало с чесночком! Вы когда-нибудь пробовали его, господин полковник?

Он вздрогнул от кощунственного намека.

– Я не служил в карательных батальонах…

– Догадываюсь… Но могли бы просто попробовать… Как турист или гость. Вам, кажется, не возбраняется путешествовать!

– Легально, без секретных заданий, – подчеркнул полковник.

– Если вы считаете поиск утерянной собственности секретным заданием, то я принимаю обвинение.

– Чьей собственности?

– Моей! Я уже говорила об этом и готова сделать письменное подтверждение…

– Вы сделали его неделю назад. Теперь осталось лишь подтвердить, что она существовала, эта собственность.

– Готова. Дайте мне возможность вернуть ее!

Рут сложила руки на коленях, едва скрытых неуловимой тканью чулок, и стала вызывающе равнодушно разглядывать собственные пальцы. Ей не нравился маникюр – он потерял тон и блеск и, кажется, вообще уже исчезал с ногтей.

– Господин полковник, – произнесла она капризно, – по какому праву вы лишаете меня самых обычных удовольствий? Я не посещаю парикмахерскую. Посмотрите, что делается с моей прической и моими руками!