Воскрес!

Он помнил хорошо:

Машина все еще стояла на полянке, под кронами буков. Двое вернулись, и один, шедший впереди, постучал ногтем в смотровое стекло.

– Это мы, эффенди.

Дверца отворилась, высунулась голова в высокой фуражке.

– Все в порядке?

– А разве когда-нибудь было иначе!

– Я слышал крик в чаще – не то человека, не то птицы.

– Птицы, эффенди… Здесь же лес.

– Конечно, конечно… Влезайте, дождь ужасный.

– Что вы, эффенди, чудесный дождь. Он умывает мир.

– Главное, дорогу, – уточнил второй из подошедших и подтолкнул товарища в машину.

Грохотали бомбы. Небо, придавленное гулом моторов к самым крышам домов, вдруг раскалывалось и вместе с этими же крышами, с камнем, пылью, огнем взметалось ввысь, ухая и звеня. Но его тут же снова придавливал гул, будто втискивал в город. И оно билось среди стен в страхе, тщетно пытаясь вырваться.

Дитрих молчал. А может, и не молчал, но в вое моторов и грохоте бомб его не было слышно.

– Боже, как я люблю эти сосны!

Найгоф остановилась у залитых золотым светом, хлынувшем вдруг из-за облаков, стройных стволов и долго, зачарованно смотрела на них.

Полковник тоже остановился. Он не умел быть грубым даже во время инсценировки, которую иногда преподносили ему арестованные. Не умел прерывать песнь, а это была песнь, пусть неискренняя, но песнь, и притом талантливо исполняемая. Она была красивой, эта песнь.

Пока баронесса переживала радость или изображала переживание, полковник и его трое спутников разглядывали арестованную. За неделю, что прошла с момента задержания фрау Найгоф, ничего не изменилось в ее облике, не говоря уже о наряде. На ней была все та же бежевая куртка, удивительно яркая, не способная, кажется, тускнеть ни в каких условиях, была та же узкая юбка, чуть обнажающая колени, те же туфли на толстой, но легкой подошве. Волосы, как и в первый раз, лежали причудливыми прядями на щеках и иногда застилали глаза, специально, видимо, для того, чтобы Рут Найгоф могла кокетливым, небрежным жестом отбросить их. Арест и допросы ни на йоту не убавили уверенности баронессы. Она все так же, прищурившись, насмешливо и высокомерно смотрела на окружающих, говорила не торопясь, рисуя каждое слово. Она оставалась все еще беззаботной туристкой, равнодушно переносящей тяготы путешествия.

Полковника эта неизменчивость облика Найгоф нисколько не удивляла и не озадачивала, а вот спутники его ощущали некоторую неловкость при виде непокоренной баронессы. Первого, самого старшего из них, вид красивой и слишком самоуверенной подследственной просто удручал. Ему так и хотелось оборвать ее восторги, поставить наглую агентку, а что она агентка, он не сомневался, на место. Второй – бесцветная личность, по определению Найгоф, – относился к стабильности облика баронессы терпимо, во всяком случае, внешне ничем не выдавал своего возможного раздражения и недовольства, хотя, видимо, готов был проявить и то и другое в подходящий момент. Третий – юноша с руками художника или музыканта – открыто страдал от необходимости созерцать унижение красивой и гордой женщины. Он считал даже виновным себя в том, что лишил ее свободы, человеческого права радоваться и наслаждаться всем существующим вокруг. Он был романтиком, этот молодой контрразведчик, и красота его волновала. Последнее, пожалуй, объясняло все остальное.

И Найгоф знала это. Она все знала – и то, что трое мужчин, сопровождающих ее, сейчас хмурятся, прячут в себя зло и ненависть, а четвертый слушает ее с просветленным лицом и где-то в душе восхищается ею. Для него, для четвертого, она сказала:

– Бескорыстные, молчаливые, гордые сосны… Холодные и прекрасные!

Сказала и оглянулась.

– Простите мою слабость, господин полковник! Я действительно люблю этот лес…

Он склонил голову, принимая ее слова и соглашаясь с ней – лес в бегущем хороводе света и тени был в самом деле прекрасен.

– Впрочем, зачем чувства, – вздохнула Найгоф. – Нам предстоит работа, и довольно грязная. Я тоже буду искать, буду рыть землю, господин полковник.

– Если вам это интересно… Лучше заставить трудиться память, – ответил полковник. – Надеюсь, вы понимаете, что мы не собираемся перекапывать весь лес. У вас есть какой-нибудь план, фрау?

– Не шутите, господин полковник. Имея план, я давно бы нашла свои колье и удалилась с вашего горизонта…

– Я не так выразился, – поправил себя полковник. – Существует ли план поисков? Где искать, от чего отталкиваться?

– Да, конечно…

– Поделитесь с нами!

– Охотно.

Найгоф прошла к соснам, молодым, только недавно обретшим стройность и уверенность в себе и торопливо взметнувшимся ввысь, задержалась около них, что-то решая, потом поманила рукой полковника. Нехотя он последовал за ней.

– Вот видите! – показала она на деревья, когда полковник оказался рядом и, заложив руки за спину, за просторные складки черного плаща, уставился взглядом в сосны. – Видите? Такими были те, на нашей любимой полянке…

– Ну… – не понял баронессу полковник.

– Такими молодыми. И их было всего четыре.

– Ну и что же… – повторил полковник.

– А теперь нет… Я хотела сказать, нет тех четырех сосен.

– Так и следовало ожидать, – покачал головой полковник, и было в этом покачивании что-то унылое и безнадежное. И даже насмешливое. Подождав, пока Найгоф примет и оценит мнение собеседника, он лениво достал из кармана плаща пачку сигарет и как средство утешения протянул баронессе.

– Мои… – удивилась она, – то есть те, что я люблю. – И посмотрела на полковника благодарно, со смущенной улыбкой. Осторожно пальцами, самыми кончиками, почти ногтями, вытянула сигарету и попросила огня. Он чиркнул зажигалкой, обнял родившийся огонек ладонями, сделал закуток, чтобы сберечь пламя от неугомонного и озорного ветра, то и дело вылетавшего на опушку. Закуток получился просторным и глубоким, потому что ладони полковника были огромными и грубыми, как у каменотеса. Она, закуривая, успела разглядеть их и сравнить с руками молодого офицера, в первый день предлагавшего ей огонь – руками художника или музыканта. И Рут стало немножко страшно от вида этих грубых рук полковника. Они показались ей беспощадными. Отпрянув от зажигалки, она испуганно произнесла: – Благодарю!

– Они просто выросли, – объяснил полковник загадку с соснами. – А возможно, упали в грозу или от топора…

– Здесь лес не рубят, – возразила Рут Найгоф.

– Тогда рубили везде… Но место вы помните? Место, где стояли эти четыре сосны?

– Недалеко отсюда… Только я уже искала…

– Надо полагать!

– И не нашла. Деревья – не дома, на них нет номеров.