Лесдигьер с Шомбергом, как и было задумано, произвели вместе с герцогом инспекцию одного из его родовых замков и спустя некоторое время вернулись в сопровождении своих ста всадников в лагерь Таванна.

Епископ Лангрский получил нагоняй от кардинала и от святой инквизиции, ибо это по его совету Камилла была упрятана в монастырь Раскаявшихся грешниц. Что касается короля, то он догадался, чьих это рук дело, но изобразил на лице недоумение, пожал плечами и ответил, что не помнит, когда и при каких обстоятельствах он подписывал сей приказ об освобождении; должно быть, его подсунули ему среди каких-то малозначащих бумаг.

Получив такой ответ, кардинал помчался к королеве.

— Мадам, в нашем королевстве творится черт знает что! Какие-то люди среди бела дня, причем одетые в форму королевских гвардейцев, проникают в монастырь, предъявляют настоятельнице приказ об освобождении пленницы, подписанный королем, и увозят ее в неизвестном направлении! Прикажите немедленно же начать розыски беглянки и учинить следствие по этому делу!

— Вы о ком?

— О баронессе де Савуази. Королева откровенно расхохоталась:

— Что, проворонили?

Кардинал, словно зверь в клетке, метался от стены к стене, в бешенстве отбрасывая ногами попадавшиеся ему на пути стулья и бросая на королеву-мать совсем не любовные взгляды.

— А что же король? — улыбалась Екатерина. — Ему вы говорили об этом?

Кардинал остановился посреди зала, широко расставив ноги:

— Он сказал, что не помнит, когда подписывал такой приказ. Но уж коли он подписан, то тут уже ничего не поделаешь.

— Чего же вы хотите от меня?

— Но печать? Как появилась на этой бумаге королевская печать, ведь она хранится у меня?

— Значит, это вы ее поставили, ваше преосвященство.

— Мне вовсе не до шуток, мадам, и я вновь прошу вас учинить следствие по этому делу.

Екатерина встала с места:

— Занимайтесь этим сами, коли хотите, господин кардинал, а у меня есть заботы поважнее.

Она пошла по коридору, но, сделав несколько шагов, неожиданно остановилась и задумалась о чем-то; потом обернулась, долгим взглядом посмотрела в ту сторону, где остался кардинал, покачала головой и внезапно от души рассмеялась:

— А молодчина этот Лесдигьер! — И все с той же добродушной улыбкой на лице прибавила, трогаясь с места: — Честное слово, за такого и я бы пошла.

А Диана де Франс тем временем холодными зимними вечерами наслаждалась обществом своей подруги и с бьющимся сердцем слушала ее рассказ о том, какие ужасы и пытки первой степени довелось ей претерпеть в застенках монастыря Нотр-Дам.

Камилла рассказала ей о том, как, руководствуясь указаниями Нарбонского собора 1244 года и получив согласие епископа, инквизитор применил к ней несколько видов устрашающих пыток, после чего ей был вынесен весьма неопределенный, ввиду отсутствия четкого устава у инквизиторов, приговор. Ей, как раскаявшейся и вернувшейся в стадо «матери всех страждующих», назначили епитимью сроком на один год с отбыванием заключения в монастыре Раскаявшихся грешниц. При этом предусматривалось право церкви конфисковать имущество осужденной.

Что касается самих епитимий, то они представляли собой неусыпное чтение молитв во славу Бога, посещение обителей Божьих и «святых» мест, безукоризненное исполнение церковных обрядов и щедрые пожертвования на богоугодные дела. Назначенная сроком на один год, такая епитимья могла продолжаться и более длительное время и вела в конечном итоге к полному разорению наказуемого.

Камилла могла бы сразу признаться в возводимых на нее обвинениях, но в этом случае ей надлежало выдать мужа, тогда ей разрешали бы примириться с церковью. Ее ждало в этом случае сравнительно легкое наказание. Но она не сделала этого и тем навлекла на себя гнев инквизитора. Теперь ее ждала суровая кара. Вот почему, узнав об этом, Лесдигьер решил похитить любимую из монастыря. Ведь заключением в обитель церковь решила сломить ее упорство, но теперь она лишилась своего главного свидетеля обвинения, с помощью которого кардинал мечтал, не без содействия инквизитора, добраться до Лесдигьера. Свидетельство же самого кардинала против Лесдигьера было шатким и основывалось только на подозрениях, ничем, кстати, не подтвержденных.

Итак, кардинал Лотарингский ждал появления Лесдигьера в Париже и его ареста с преданием в руки священного трибунала, который заинтересовался делом бывшего, но раскаявшегося гугенота. Церковь умела ждать, зная, что жертве все равно не уйти от нее. Действовать же силой, пока длились военные действия, было безрассудством.

Епископ Лангрский уже протянул свои руки к особняку Савуази на улице Пави и с вожделением поглядывал в сторону замка старого барона.

Аббат Д'Эпинак предвкушал награду за содействие в поимке и разоблачении семейства еретиков и в мечтах уже представлял себя настоятелем монастыря.

Амон Баррес имел благодарность от великого инквизитора за очищение стада господня от отступников и ослушников в вопросах веры.

И все разом рухнуло, едва узнали о таинственном исчезновении пленницы. А через несколько дней труп Амона Барреса был выловлен в Сене у набережной Августинцев. На шее у него висел обрывок веревки.

И никто не знал, откуда у четверых нищих с паперти собора Нотр-Дам взялся кошелек, содержимое которого они аккуратно поделили между собой в подвале заброшенного дома на острове Сите.

В конце зимы 1569 года в Периге Людовик Конде и его племянник юный принц Наваррский производили смотр прибывшего пополнения протестантов в количестве пятисот человек. Это были беглецы из близлежащих городов, деревень и замков, захваченных, сожженных или разрушенных католической армией. В большинстве своем они выглядели оборванным, грязным, недисциплинированным сбродом, но в их глазах горел огонь борьбы, лица выражали решимость, а руки твердо держали добытое в сражениях оружие.

Они пришли сюда умирать за свою веру, многие со своими семьями. Каждый знал, что только под защитой их вождей они могут сохранить себя, своих близких и имущество, и любой из них, не колеблясь, тут же отдал бы жизнь за Конде, адмирала или принца Наваррского, если бы ее потребовали у него.

Конде знал, что этим людям отныне он вверяет свою честь и судьбу, на их плечах и по их трупам он пронесет знамя протестантов к победе. Он отдавал себе отчет и в том, что теперь он для них отец и бог, и они пришли сюда, молясь на него, готовые вцепиться в горло любому, на кого указал бы Конде.

Все снимали шапки, проходя мимо принца, приветствуя его. И в один из таких моментов вдруг послышался молодой голос:

— Вы снимаете шапки, будто новобранцы!