У Конде от удивления поползли кверху брови. Он бросил взгляд на офицеров, и те мигом выволокли из толпы какого-то юношу, почти мальчика.

— Да ведь это Агриппа Д'Обинье, поэт! — воскликнул принц и рассмеялся.

— Совершенно верно, ваше высочество, — сдержанно поклонился юноша, но взгляд его сразу стал теплым и на губах заиграла улыбка.

— Мы давненько не виделись с вами, сударь, — произнес Конде. — Если мне не изменяет память, около четырех лет со времени путешествия по Франции. Вы изменились, подросли, возмужали.

— И, кажется, даже обнаглел, — подхватил Д'Обинье. — Но пусть ваше высочество простит меня, однако мне и в самом деле стало неловко за ветеранов с седыми головами, которые снимают перед полководцем шапки.

— Они ведь снимают их не перед королем, — возразил Конде. — К тому же лучше снять шапку с головы, чем голову с шапки.

Д'Обинье промолчал, похоже, осознав свой промах.

Конде повернулся с улыбкой к своему сыну и Генриху Наваррскому:

— Узнаете ли вы, друзья, вашего товарища, с которым вместе делили опасности Великого путешествия по Франции в обществе Екатерины Медичи и ее семейства?

— Настолько хорошо, что с нетерпением ждем возможности пожать ему руку и услышать о его дальнейших похождениях после нашей последней встречи.

— Как же вы сюда попали, молодой человек? — спросил Конде. — Если не ошибаюсь, родственники отправили вас учиться в Женеву.

— Монсиньор, рассказ мой долог, — ответил Агриппа. — Боюсь, будет несправедливо, если вы уделите внимание мне одному, в котором нуждаются многие.

И он показал глазами на новобранцев, все еще медленно проходящих перед полководцем и его свитой.

Конде улыбнулся и сказал одному из своих людей:

— Мсье де Ла Каз, отныне этот юноша будет в числе моих приближенных, позаботьтесь о нем.

Тот, кому предназначались эти слова, взял Д'Обинье за руку:

— Идемте, юноша, я введу вас в курс дела и объясню ваши обязанности.

Но Агриппа вновь проявил несдержанность и своеволие. Выдернув руку, он дерзко посмотрел на Ла Каза и холодно ответил:

— Знайте свое дело — заботьтесь о поставке принцу ваших псов и коней.

— Неукротимый нрав и своеволие не всегда уместны, молодой человек, — произнес Конде, поймав на себе растерянный взгляд Ла Каза. — Порой они бывают непригодны даже на поле боя.

— Такой уж характер я унаследовал от своего отца, монсиньор, — ничуть не смутившись, ответил Агриппа. — Как и ненависть к врагам истинной веры, — добавил он.

— Помните ли вы клятву, которую дали там, у ручья, близ графства Конта-Венессен во время путешествия?

— Помню, монсеньор, словно это было вчера, — с жаром ответил юноша.

— Знаете, с кем нам предстоит драться? Четыре Генриха было, четыре двоюродных брата. Когда-то они были детьми и дружили, вместе играли и бегали за девчонками. Теперь они выросли и стали врагами, двое здесь, двое там. Это война четырех Генрихов.

— Монсеньор, я знаю это. Помимо той клятвы я давал еще и другую — моему отцу. Мне легче умереть, чем отступиться от них обеих.

— Вы смелый юноша, и уверен, что оправдаете в бою доверие, которое оказывают вам борцы за истинную веру. А теперь идите к вашим сверстникам, думаю, с ними вам будет веселее, нежели в обществе Ла Каза.

— И оба принца, подхватив Агриппу под руки, увлекли его в замок, в стенах которого и происходил смотр войск.

— …В 1565 году Агриппа был отправлен его новым опекуном Обеном Д'Абвилем в Женеву, где юный поэт начал слагать свои первые полноценные стихи. Там он прошел курс философии и математики. Через год он отправился в Лион, где вновь принялся за изучение математических наук и стал интересоваться магией. Но все это не могло его прокормить, и однажды, уже не смея показаться на глаза коварной хозяйке, он, холодный и голодный, не имея за душой ни единой монеты, хотел уже броситься с моста в реку и разом покончить счеты с жизнью, как вдруг увидел человека, который тащил красный баул. Агриппа сразу узнал его: это был слуга его двоюродного брата де Шийо. Оказалось, адмирал послал его в Женеву, чтобы тот отвез брату деньги.

— Вскоре Д'Обинье вернулся в Сентонж, где Д'Абвиль, видя его дальнейшее нежелание учиться, запер юношу дома. Но, услышав первые выстрелы, возвещавшие о начале военных действий, Агриппа сбежал с товарищами и попал на смотр солдат в Жонсак, где его надлежащим образом вооружили и одели. Но родственники, не желая для него военной карьеры, потребовали вернуть беглеца обратно, и кузен настиг его в Сенте, где было место сбора всех войск. Он нашел приют в доме капитана Аньера; между последним и губернатором Миранбо, который хотел насильно вернуть юношу домой и от кого тот сбежал, произошла стычка, в которой Агриппа чуть было не застрелил собственного брата, благо его пистолет дал осечку.

— Потом он попал в полк г-на де Пиля, участвовал с ним в осаде Ангулема, где и добыл себе снаряжение и надлежащую зимнюю одежду, что было весьма кстати, ибо зима обещала быть холодной. Будучи под Понсом, Агриппа опять участвовал в штурме, и здесь, бросившись на защиту своей тетки, он потерял свой полк. Потом судьба бросила его к Жознейе, откуда Д'Обинье с остатками солдат и новыми рекрутами отправился к Кастильону, где, по слухам, стоит лагерем принц Конде. Так и вышло, что он очутился здесь, под стенами Периге, ворота которого с готовностью раскрылись для принятия нового пополнения.

Теперь, увидев юного Генриха Наваррского, Д'Обинье решил, что больше уже не тронется никуда и отныне будет неотлучно находиться при особе принца. Тот был этому только рад, ибо приобрел еще одного верного товарища, у которого он мог набраться опыта при своем боевом крещении, а оно должно было состояться в самом скором времени, если верить принцу Конде.

В один из первых дней марта герцогиня Диана де Франс вернулась из Лувра в свой дворец Монморанси и тотчас направилась в комнаты, которые занимала баронесса де Савуази. Камилла сразу поняла, что ее возбужденный вид не предвещает радостных известий, и связано это было, надо полагать, опять с каким-то коварным замыслом Екатерины, направленным против гугенотов.

Диана прямо с порога воскликнула:

— Старая коварная лиса! Она замыслила путем предательства погубить Конде!

И, пролетев по комнате будто вихрь, источая вокруг себя аромат духов, вся в развевающихся юбках, устало опустилась на оттоманку.

Камилла отбросила шитье, которым была занята, и села с нею рядом.

— А ее сынок с улыбкой одобрил этот гнусный план, хотя речь шла о жизни его собственного дяди и двоюродного брата, которых он не прочь загнать в могилу, а заодно бросить туда же и Генриха Наваррского, — добавила Диана.