Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы едем молча, фары иногда выхватывают что-то из темноты, и тут звонит телефон. По жесту, которым мама берет трубку, я понимаю, что это мой отец.
— У нас все есть для завтрака, — отвечает она.
Он нетерпеливо повышает голос.
— Ладно, хорошо, заедем. — Она протягивает телефон мне. — Нам придется вернуться в «Хоул фудс» и купить ему хлопья.
Тридцать минут спустя, купив хлопья из десяти злаков и еще целую кучу еды, которая нам не нужна, мы снова едем домой. По пути я успеваю сгрызть пакет хлебных палочек с розмарином. Чем дальше мы от города, тем пустыннее дорога. Наконец наша машина остается единственной. Я откидываюсь назад и закрываю глаза. Мне тепло, а знакомые изгибы лесной дороги убаюкивают. Из приятной дремоты меня вырывает резкий поворот к нашему дому.
Наружное освещение не горит, и все окна черны. Мы ощупью пробираемся к двери. У меня на плече висит спортивная сумка, мама тащит экомешок из супермаркета.
— Если Кьяра выключила фонари, потому что она уже дома, а на нас ей наплевать, я ей все выскажу. — Я ударяюсь ногой о ступеньку.
— Милая, просто электричество отключили.
Я скребу дверь ключом в поисках замочной скважины, наконец мы входим, и я кидаю сумку на пол. Свет внезапно включается, и я щурюсь, ничего не понимая.
Кьяра стоит в дверях кухни, держа руку на выключателе, и смотрит на меня. Что она здесь делает? Ей нельзя находиться в этой части дома.
— Бхаджан, немедленно наверх!
Я наконец просыпаюсь. Кьяра так со мной никогда не разговаривает. У нее за спиной в полутемной кухне я замечаю папу.
Лицо у Кьяры белое и напряженное. Она кидает взгляд в сторону подвала — мне дверь не видна — и выходит в холл. Папино лицо кажется каменным. Движения у обоих резкие и дерганые.
Я теряюсь. Нас обнаружили? Бежать за рюкзаком?
— Иди к себе. — Папа подходит ко мне. Он спокоен и собран.
Я смотрю ему за спину и не двигаюсь с места. Он хватает меня за руку стальными пальцами и швыряет на лестницу. Я пытаюсь удержаться на ногах, но тяжело падаю на ступеньки, и инстинкт самосохранения берет верх. Через мгновение я оказываюсь в своей комнате, захлопываю дверь, тяжело дыша. Накрываю ладонью свой бицепс, все еще чувствуя жар и силу папиной руки. Снизу я слышу приглушенные голоса и не рискую включать свет. Я не представляю, что происходит.
Крик. Животный, дикий, отчаянный. Когда я узнаю голос своей матери, у меня замирает сердце. Она кричит снова, ее гнев и боль вонзаются в меня, как ножи. Я выбегаю из комнаты. Мама сидит на деревянном полу и выглядит так, будто только что увидела ад. Рот ее раскрыт, она тяжело дышит, но больше не издает не звука. Папа присел рядом, пытаясь успокоить ее.
Я моргаю. Они внизу, там, где все залито светом. Они смотрят на меня. Кьяра переглядывается с папой и поднимается по лестнице. Ее маленькие, глубоко посаженные глазки сверкают на меня из тени. На мгновение мы будто снова вернулись в Индию, снова стали детьми. Я сижу на подоконнике и любуюсь яркими тюрбанами внизу, а Кьяра дразнит Фрэнка, заставляя его забыть осторожность, потерять контроль. Когда он, замахнувшись, кидается вперед, она ловко уворачивается. Мне нельзя совершить такую же ошибку.
Я убегаю. Непослушными руками с трудом закрываю дверь спальни, а потом падаю на пол.
— Бхаджан… просыпайся.
Я всплываю на поверхность. Руки и ноги как будто чугунные. Папа встревоженно смотрит на меня:
— Уже два часа дня.
Сев в кровати, я вижу себя в зеркале. Кто-то одел меня в пижаму и расчесал волосы… Кажется, это была я сама. Воспоминание больше похоже на сон — я отчаянно отмывалась перед рассветом, пока вся кожа не покраснела.
— Кьяра уже позвонила и отменила твою тренировку. Ты так крепко спала…
— Где мама?
— Отдыхает. Сделаю тебе завтрак, — говорит он, стоя в дверях.
Я заглядываю в мамину комнату. Мама лежит, накрытая одеялом. Ее грудь вздымается и опадает, и это очень красиво. Собрав одежду, я иду вниз, кидаю всё в стирку, добавляю побольше порошка и сажусь за кухонную стойку. Сцепляю руки и смотрю, как папа насыпает в мою миску хлопья из десяти злаков.
На соревнованиях по гимнастике, в феврале, когда мне было тринадцать, я видела Фрэнка в последний раз.
Этот мир не для меня.
Я стою посреди спортивного зала, измученная и обессилевшая, и чувствую оцепенение. Глядя в пустое пространство перед собой, готовясь побежать и взлететь, я вдруг понимаю, что не могу этого сделать. Просто не могу. Решения, которые меняют жизнь, приходят неизвестно откуда, их принимают с помощью инстинктов без участия логики. Я не рождена для этого. Не знаю, для чего я рождена, — но на одно мгновение мне становится все равно, и это мгновение берет верх.
Я не бегу, а иду. Удивленный голос тренера звучит где-то сзади. С каждым шагом мне становится все легче. Олимпиада, не Олимпиада… Это все так далеко. Кьяра отрывается от книги, в ее глазах удивление. Я ее ненавижу.
— Позвони папе. Пусть заберет нас.
— Опять травма? — Она встревоженно изучает мое тренированное тело.
— Нет. — Я иду к шкафчику. — Просто бросаю спорт.
Когда мы приходим домой, мама плачет. Я слышу это снизу, хотя она заперта в своей спальне наверху. Этот звук терзает мои нервы. Почему никто не может держать себя в руках? Мне как будто приходится жить среди неблагополучных детей. Я одна могу не принимать все это близко к сердцу, как положено? Усевшись за пустой обеденный стол, я прижимаюсь лицом к прохладному дереву и надолго закрываю глаза. Прекрати плакать, пожалуйста, прекрати!
Когда я наконец поднимаюсь наверх, вижу, как Кьяра толчет таблетки на белой тарелке. Я замираю у двери, которую мама открывает. Выглядит она ужасно: глаза заплыли, как у боксера, вся исцарапанная, и на фарфорово-белой коже будто лежат алые ленточки. Кьяра виновато замирает, ложка в ее руке звенит о тарелку, мы обе смотрим на маму.
— Я сказала, что не буду! — Мама кричит, как загнанное в угол животное.
Только сейчас я замечаю ее любимую чашку, от которой идет пар. Она стоит рядом с тарелкой. Кьяра не двигается. Мама смотрит на нее, будто не узнавая собственную дочь, а потом медленно, как старуха, идет к кровати.
После этого я пересекаю коридор и
