легко, непринужденно. Я всегда очень хорошо и остро чувствую, ведь я, вдобавок к тому, что фотограф, еще и физиономист, сразу вижу своего человека или не своего. Мы познакомились у Андрона Кончаловского на фильме «Дядя Ваня». Помню очень хорошо комнату на «Мосфильме» в новом – тогда он был новым – корпусе, куда я прихожу к Андрону. Они там как раз репетировали с Иннокентием Михайловичем первые сцены «Дяди Вани». Мне еще очень повезло, что Кеша уже тогда был слегка заросший, видимо, Андрон сразу ему сказал, что тот должен быть с интеллигентной бородкой. То есть Кеша уже по виду был мой персонаж. И тут же с места в карьер я начал его снимать. Он меня пригласил к себе, я помню, он тогда жил в гостинице «Мир». И пошло-поехало у нас общение. Сразу замечательно сдружились. Особенно когда выяснилось, что на тот момент Иннокентий Михайлович жил в городе на Неве, во всяком случае, по прописке. Он жил тогда на Московском проспекте, и этому его дому у меня потом целая съемка была посвящена.

Я просто был очарован Кешей, тем, как он снимался – по-другому здесь, видимо, не скажешь. Откровенно говоря, мне было сложно: приходилось или строить персонажа, или преодолевать его в какой-то степени, чтобы он вышел на нужное мне состояние, изображал в кадре то, чего я от него хотел. Самое сложное было – добиться взгляда. А Иннокентий Михайлович все понимал с полуслова.

По окончании съемок «Дяди Вани» я попросил Иннокентия Михайловича чуть-чуть подзапустить бороду, чтобы она была все-таки не такая интеллигентская, а что-нибудь такое, могутное – из Вятской губернии или уральских лесов. То есть все то же самое, но чуть-чуть более природно, без интеллигентного намека, брутально. Как раз все совпало по каким-то его срокам, не было съемок, и в театре он тогда работал не на постоянной основе. Кеша выполнил мою просьбу не стричься и не бриться. Сделал у меня в кадре все по системе Станиславского, верю не верю, дошел до нужной кондиции. Мы все отсняли, что я планировал. И Иннокентий Михайлович говорит: «Слава Богу, наконец-то постригусь, побреюсь». Я отвечаю: «А что такое?» Он: «Слушай, замучили». Оказывается, на всех встречах со зрителями его спрашивали: «А почему у вас борода?». Говорю: «Ну и что ты отвечаешь?» И он с такой интонацией неподражаемой, это Кешу знать надо: «Плотников повелел».

Я не называл его Иннокентием Михайловичем, поэтому и сейчас говорю: «Кеша». Не люблю, когда спустя много лет начинают говорить «Иннокентий Михайлович». Слава Богу, для меня он и по сей день Кеша, потому что у нас были такие отношения (вообще-то несколько раз до этого автор называл Смоктуновского по ИО, но это, видимо, позабавит читателей – Прим. ред.).

Еще помню, это было осенью, как раз в Петербурге, он приехал с Малым театром на гастроли. Конечно, зрители любили Кешу и преподносили ему цветы, а некоторые несли (тащили) охапки рябины. Это было потрясающе красиво. Но куда ему их девать, он же не дома – вот и отдавал цветы мне. И у меня долгое время висели засушенными эти гроздья рябины. Мы тогда с мамой жили даже не просто в коммунальной квартире, а в так называемых меблированных комнатах, сейчас мало кто знает, что это такое. Это длиннющий коридор, из которого, в нашем случае, выходило 14 комнат. На 14 комнат было две плиты с четырьмя конфорками. Составляли расписание, когда кто готовит. Потому что, ну вы понимаете, 14 на 8 никак не получалось. Ни ванны, ни душа – ничего не было. Только рукомойник, к которому пробиться можно было только рано утром. И два отхожих места на 14 квартир. Там среди рабоче-крестьянской, я не побоюсь этого слова, публики жили две очаровательные старушки в одной комнате – сестры, осколок бывшей петербургской жизни. И был у них один лишь признак цивилизации – телефон, висящий в коридоре, как раз рядом с комнатой этих очаровательных старушек. И как-то раз раздается почти отчаянный крик: «Валера, вас Смоктуновский к телефону!» И они на вытянутых руках, чуть ли не с благоговением, держат телефонную трубку, откуда раздался голос Смоктуновского. Я подошел к телефону, поговорил, и потом уже, вечером, делился со Смоктуновским: «Кеша, ты не представляешь, что сделал с моими бедными старушками. Что ты им сказал?» Он отвечает: «Ничего. Я попросил тебя к телефону, они, как интеллигентные люди, говорят: “А кто его спрашивает?” Я сказал: “некто Смоктуновский”». Помните, как он говорит в фильме «Москва слезам не верит»: «А моя фамилия вам ничего не скажет: Смоктуновский»?

Почему сейчас этого человека нет в телевизоре? Я за свой счет сделал посвященный ему альбом. И я уже сталкивался с людьми, которые говорят: «Смоктуновский? А кто это?» Ребят, приехали. Что происходит с нашей культурой?

Считаю, что моя совесть чиста. Альбом, в котором я собрал основные съемочные кадры, я выпустил. Кеша был актером в полном смысле слова, в общем, со всеми плюсами, минусами, только он был гений. Не то чтобы это оправдывало какие-то его слабости, просто это многое объясняет – гений, что возьмешь.

Во МХАТе я был, что называется, свой человек, ходил на репетиции. И как-то придумал, что я сделаю фотографию несостоявшегося спектакля. Создал эскиз. Но Москва – это не Петербург, я долго искал подходящий интерьер и, в конечном итоге, нашел. Счастливый, позвонил Кеше, говорю: «Я нашел, интерьер давай снимемся». Это было в начале лета, и Кеша говорит: «Знаешь, я что-то себя сейчас неважно чувствую, давай осенью». Отвечаю: «Хорошо» – предполагая, что мы будем жить вечно. А до осени Кеша не дожил. Так что у меня остался только этот эскиз.

Кеша, конечно, часто был этакий актер-актерыч. И сразу начинал работать на публику. А со мной он просто был самим собой. Он был спокоен, понимал, что не надо со мной изображать какие-то запредельные миры и улетать куда-то, как говорят, за облака. Он мог себе позволить быть самим собой, не играть, не переигрывать, не наигрывать. Наше общение было временем спокойствия и естественности, поэтому мне дорого и приятно вспоминать о нем.

Как-то он работал на Ленфильме, в корпусах в Сосновом Бору – чудном месте, практически у подножия Петергофа, где старинный парк. И он попросил меня приехать поснимать. Я приезжаю, Иннокентий Михайлович в зените славы, все вокруг колоколит: «Смоктуновский, Смоктуновский!» А в углу павильона сидит огромная глыба, к которой никто не подходит, никто пыль не стряхивает, никто ничего не говорит. Я смотрю, а это Константин Симонов. Великий Симонов сидит, никому не нужный, никаких колокольцев