Павел от таких рассказов только головой качал и глаза таращил, а потом вдруг приуныл и тоже вздохнул, протяжно и жалостно.

— Да ты после войны приезжай ко мне, — встряхнулся Иван. — С семьей приезжай. У меня комната большая, хорошая на улице Петра Лаврова, недалеко от Смольного. Перед войной мы с женой должны были квартиру получить, да не успели. Так что приезжай. Эрмитаж тебе покажу, и вообще.

— Спасибо. Дожить бы еще до после войны, — как-то неохотно ответил Павел. — А что же с тобой тогда-то в восемнадцатом было?

— А, тогда-то? Ну, дошел я до Смольного, топал будь здоров, а что делать, денег на конку или, того лучше, на извозчика нет, хочешь, иди, не хочешь, сиди. Дошел, короче. Спрашивают меня на входе, вы откуда, мол, товарищ? Я как есть говорю, из Екатеринбурга. С Урала? С Урала. Ну и потащили меня куда-то. Но вижу, вроде не ругаются. Притащили в какой-то кабинет, вот, мол, товарищ с Урала. Кабинет большой, начальник там сидит в гимнастерке, лысоватый, чернявый, с усами. Я шапку снял, да вот, говорю, Иван Скороходов, рабочий со Злоказовской мануфактуры, из Екатеринбурга. Встретили как родного. Что у вас там товарищ, как? Чаем напоили, на ночлег определили под лестницей на каком-то диване, назавтра какое-то поручение дали, в общем, сам сообразить не успел, как уже при продовольственном отделе оказался приписан. Сперва в кабинете, а то иногда и под лестницей спал, потом комнату выделили. Поначалу трудно было, голод, дров нет, да еще белые наступают на город, Юденич. Ну, думаю, сбежал на свою голову из дому, дурачина, думал тихо отсидеться, а тут такое, еще и пропадешь ни за грош. Да ничего, отбились, выжили как-то. В двадцатом в партию вступил. Я к тому времени уже заместителем начальника отдела в Петросовете работал.

В двадцать втором уже полегче стало. А в двадцать третьем я со своей женой познакомился. Она у меня, знаешь, ученая. Когда познакомились, совсем девчонкой была. Учиться в Ленинград приехала, на артистку. Я с ней около вокзала и познакомился. Как раз из командировки возвращался. Смотрю, стоит на площади, как я когда-то, куда идти, не знает, город большой, страшный, в руке котомочка, глазищи испуганные и губки дрожат. В общем, познакомились. Проводил до института. В артистки ее, правда, не взяли, пошла на инженера учиться. Потом на заводе работала, потом в аспирантуру поступила, — с особой гордостью проговорил Иван. — Сейчас доцент, преподает в институте. Двое детишек у нас.

— А как же они в Ленинграде-то, там же блокада была, неужто выжили? — поинтересовался Павел, которому такая интересная, успешная Ванькина жизнь показалась какой-то уж слишком счастливой и гладкой.

— Живы. Я их в первые же дни войны в эвакуацию отправил. К матери ее, в Пермь. Я, брат Павлуха, хорошо помню девятнадцатый и двадцатый, каково это в войну в городе выживать, да еще и граница рядом. Нет. Отправил их от греха.

— А сам на фронт?

— Политруком. Но не сразу. Сперва я руководил эвакуацией из Ленинграда учебных заведений, и когда кольцо блокады сомкнулось, как раз сопровождал эшелон в Удмуртию. Обратно мне хода не было, да и зачем? Явился в военкомат, там сперва поработал, затем подучили маленько, и тогда уж на фронт.

— Как у тебя все сладко да гладко, — не сдержавшись, заметил Павел.

— Да ты никак завидуешь? — С прищуром взглянул на него Иван. — Да нет, Паш, гладко это только так, на словах. Не привык я плакаться. Понимаешь? Нельзя мне, по должности не положено. Вот воюю я с конца сорок первого. Что ты думаешь, это я первый раз в госпитале валяюсь? Нет, брат. — Иван достал из кармана халата бумажку, табак и не спеша скрутил папиросу. — В начале сорок второго ранение в живот, в конце сорок второго в грудь, бойцов в атаку поднимал, первого и скосило, сейчас вот осколочные, счастье, что по конечностям прошлось. А что касается жизни моей в Ленинграде, так вот в девятнадцатом в городе всех лошадей съели. Хлеба месяцами не было. Селедке гнилой были рады. Дров совсем не было, попробуй-ка перезимуй. Ты-то небось у тещи за печкой отсиделся с калачом за щекой? — спросил едко Иван.

— Откуда ты про тещу знаешь? — Подпрыгнул на лавочке Павел.

— Да вот знаю, — криво усмехнулся Иван. — Лет десять назад повстречал я в Ленинграде Михаила Зотова, не помнишь?

— Мишку, что ли, Зотова?

— Его родимого, его. С делегацией рабочих приезжал на экскурсию, как передовик, рассказывал о тебе.

— А что же он ко мне потом не зашел, привет от тебя не передал? — огорчился Павел.

— Думаю, побоялся. Ты же тогда в тюрьме трудился, в начальники выбился. А это такое место, которое каждый нормальный человек седьмой дорогой обходит, — пожал плечами Иван.

— Вот глупость! Домой бы зашел, — не сдавался Павел.

— А вот это уже не ко мне, — развел руками Иван. — Так что, Паш, не завидуй. Жизнь ты прожил сытую, спокойную, глядишь, и еще проживешь. Ты лучше расскажи, как в госпитале оказался.

— Слушай, а ведь ты, пожалуй, еще и не поверишь, — усмехнулся, в свою очередь, Павел.

— А ты все ж расскажи.

— Ну ты подумай, как жизнь людей сводит. Васька Курносов, говоришь? — дослушав рассказ, покачал головой Иван. — Тогда в спину стрелял, убить хотел, а сейчас из окружения вынес. Да, Васька всегда был парень горячий, сперва по сопатке даст, потом разберется. И на почве борьбы с классовыми врагами у него пунктик был. Боролся он с ними до безжалостности. А вообще он мужик хоть и вспыльчивый, но надежный, ни подлостей от него, ни интриг каких я никогда не ждал. А это немало. Наверное, и арестовали за то, что слишком много выступал, наверняка кому-нибудь на больную мозоль наступил, я эти дела помню. — Иван затянулся, выпустил сизую струйку и искоса взглянул на Павла. — А что за медальон он у тебя украл, как-то я не понял, жена, что ли, подарила или от родителей остался на память?

Павел покраснел. Эх, проболтался, дурак, помалкивать надо было! Почему надо было помалкивать, он и сам толком не понимал, но уверенность такую имел.

— Да вроде того, — промямлил он, а потом, сам стыдясь своего вранья, ответил по-честному: — Княжна мне его подарила, со своим портретом. Почти перед самой казнью сунула в руку потихоньку, когда в саду гуляла. На память, мол. Тогда уже Юровский здорово за всеми следил. В доме своих людей поставил, дисциплину навел, Никулин тот и вовсе всегда в комендантском кабинете ночевал. Не вздохнешь, не охнешь. Я его спрятал, медальон, думал, не видит никто, ан нет. Курносов углядел-таки. И когда в ту ночь за мной гнался, с груди снял, падла, не поленился, хоть и честный пролетарий, — зло проговорил Павел. — Себе прибрал, не стал большевикам сдавать добро.

— Дела, брат, — как-то растерянно протянул Иван. — Сама, значит, подарила, со своей фотографией? На память… Я, значит, с пирогом в тюрьму…

— Вань, я так думаю, пирог тут ни при чем, я за нее перед Курносовым заступился. Когда они измывались над ней, в уборную одну не пускали, и вообще, — торопливо напомнил Павел.