Поэтому я до утра вертелся в постели, нервничая и скрипя зубами в беспомощной, мучительной тревоге, и наконец заснул без сновидений, примерно в половине шестого, чтобы в семь прыжком вернуться в реальность по звонку будильника. Я провел несколько напряженных и бессмысленных минут, пытаясь уверить себя, будто всего-навсего видел плохой сон, но оказался недостаточно убедителен. Это произошло. Случилось на самом деле, и я не имел ни малейшего представления, что теперь делать.

Шатаясь, я побрел в душ, оделся и каким-то образом добрался до завтрака, надеясь обрести хоть какое-то облегчение. И Рита оправдала мои надежды. На столе была приятная теснота из блинов с черникой и бекона. Я плюхнулся на стул, а Рита подала мне дымящуюся кружку с кофе и постояла рядом со странным, слегка неодобрительным выражением лица. Я поднял глаза.

— Ты вернулся поздно, — сказала она немного мрачнее, чем обычно, и я задумался почему.

— Да, прости, — ответил я. — Мне нужно было провести несколько… тестов. В лаборатории.

— Тестов, — повторила она. — В лаборатории.

Вошла Эстор и с грохотом придвинула стул.

— Почему мы должны есть блины? — поинтересовалась она.

— Потому что тебе от них будет плохо, а я хочу, чтобы ты страдала! — огрызнулась Рита и отвернулась к плите.

Эстор посмотрела на мать с почти комической гримасой удивления, которое испарилось почти сразу же, как только она перехватила мой взгляд.

— Черника застревает в скобках! — ворчливо пожаловалась она, а потом появился Коди, и ложка, запущенная Лили-Энн, описав изящную дугу, стукнула Эстор по затылку. Та ойкнула, Коди засмеялся, и все претензии по поводу спокойного и приличного поведения вылетели в трубу: Эстор вскочила, опрокинув тарелку с едой на пол, и та разбилась на три большие части. Не обращая внимания на беспорядок, Эстор взорвалась в припадке гнева и жалости к самой себе. Рита прибралась, вручила ей другую тарелку и отругала. Лили-Энн начала реветь, а Коди просто сидел и улыбался. Он стянул кусочек бекона с тарелки сестры, когда решил, будто никто на него не смотрит.

Я взял Лили-Энн со стульчика, отчасти чтобы успокоить, а отчасти защитить от Эстор, и, придерживая одной рукой на коленях, допил кофе. Прошло несколько минут, прежде чем Эстор перестала грозить младшим, а уровень шума понизился до обычного. Я доел блины и выпил вторую кружку кофе; мозг не стал работать лучше, но, покончив с завтраком, я по крайней мере достаточно приободрился и стал способен вести машину. Поскольку никаких иных вариантов, кроме следования привычной утренней рутине, не предвиделось, я поставил кружку в раковину и тупо поехал на работу.

По пути я слегка расслабился. Не потому что я выработал Гениальный План или понял, будто на самом деле все не так плохо. Нет, все было плохо, а может быть, даже хуже. Но, как всегда, убийственная нервотрепка майамского шоссе меня успокоила, более того, я всегда обретаю утешение в заведенном порядке. Приехав на работу, я уже не поднимал плечи до ушей, а добравшись до стола, перестал судорожно стискивать зубы, хотя какой толк? Видимо, бессознательно я считал работу чем-то вроде убежища. В конце концов, мой маленький кабинет находился в полицейском участке, в окружении сотен суровых и хорошо вооруженных мужчин и женщин, которые поклялись служить и защищать. Но тем утром, когда мне так хотелось обрести уютную и безопасную гавань, я получил очередной гвоздь в крышку гроба Декстера.

Это нужно было предвидеть. Конечно, я хорошо знал: моя работа предполагает выезд на место преступления. Мне также было хорошо известно о совершенном прошлой ночью преступлении. Очень простое уравнение — причина и следствие. Так отчего я впал в неприятный шок, оказавшись в той самой маленькой комнате, которую так недавно в спешке покинул, и глядя на груду частей тела, сложенную абсолютно по-декстеровски?

Но, так или иначе, шок меня настиг и еще усилился с течением времени, по мере того как проходили привычные следственные процедуры. Каждая стандартная стадия процесса увеличивала мою панику. Когда Эйнджел Батиста начал искать отпечатки пальцев, я несколько минут обливался потом, лихорадочно пытаясь вспомнить, не снимал ли перчатки. Я решил — несомненно, нет, но в этот момент Камилла Фигг пошла с фотоаппаратом во двор и начала снимать следы — мои следы! Еще пять ужасных минут я провел, бесцельно убеждая себя, что сегодня на мне другие ботинки и я избавлюсь от тех, которые надевал вчера вечером, как только вернусь домой. А потом, словно в подтверждение собственного идиотизма, я несколько минут размышлял, стоит ли выбрасывать хорошие дорогие ботинки и входить в непредвиденные расходы.

Свои обязанности я выполнил довольно быстро; на столе оказалось немного крови, и еще меньше — на полу. Я обрызгал «Блюстаром» пару вероятных мест, чтобы не выглядеть бездельником, но находился в таком раздрае, что не заметил бы и лужу в два ведра. Все внимание поглощали действия коллег. От каждой процедуры, которую они производили, мое существо охватывал новый пароксизм ужаса, и по спине скатывались струйки пота, поэтому в конце концов я совершенно вымотался и рубашка прилипла к телу.

Раньше у меня еще никогда не было столь недвусмысленных поводов для тревоги, но, несмотря на повышенную потливость и нервозность, происходящее казалось мне слегка нереальным: всего несколько часов назад я стоял здесь, в этой самой замызганной комнате, и созерцал одно из жутчайших зрелищ в своей долгой, исполненной зла жизни. И вот я снова тут, в составе команды, пытающейся найти преступника, в то время как моя вторая ипостась с лихорадочным трепетом наблюдает за процессом. Это сюрреалистическое столкновение Темного Декстера с Декстером при Исполнении. И впервые я усомнился, смогу ли удержать обе половины от слияния.

В какой-то момент я увидел собственное отражение в зеркале, почти в том же самом положении, что и вчера ночью, но на сей раз я держал в руке не нож, а бутылку с «Блюстаром», и две разобщенные реальности с грохотом столкнулись. На несколько минут звуки следственной суеты совершенно затихли, и я оказался наедине с самим собой. Не могу сказать, будто мне было приятно; я разглядывал свое отражение, пытаясь осмыслить картину, в которой не находил никакого смысла.

Кто я такой? Что я здесь делаю? А главное, отчего не бегу со всех ног? Идиотские, бессмысленные вопросы проносились в моем мозгу, описывая круги, и в конце концов даже простейшие слова стали казаться незнакомыми. Я стоял и смотрел на лицо, которое внезапно сделалось совершенно чужим.

Наверное, я бы застыл там навеки, если бы Вине не вывел меня из транса.

— Очень красиво, — сказал он, — и очень мужественно. А теперь очухайся.

Его лицо появилось в зеркале рядом с моим, и до меня донесся шум окружающей действительности. Я вспомнил, где нахожусь, хотя и не понял слов Винса. Я быстро отвернулся от зеркала, взглянул на него и переспросил:

— Что-что?

Он ухмыльнулся.

— Ты смотришься в зеркало уже минут пять, — пояснил он.

— Э… я задумался, — слабо выговорил я.