Гон постоянно спрашивал у меня, как это — не чувствовать страха, да и вообще всего. Я прямо наизнанку выворачивался, подбирал слова, чтобы это объяснить, а он приходил в следующий раз и снова задавал тот же вопрос.

У меня тоже имелись вопросы, на которые я не знал ответа. Для начала мне хотелось узнать, что было на душе у человека, который пырнул ножом бабулю. Но потом стало больше занимать другое: зачем притворяться, что ничего не происходит, когда на самом деле ты про это знаешь? Такие люди для меня были абсолютной загадкой.

Как-то раз я зашел к доктору Симу, он смотрел телевизор: в новостях показывали какую-то страну, где происходил военный конфликт. На экране плакал мальчишка, которому во время бомбежки оторвало обе ноги и ухо. Лицо доктора при этом было безучастным. Заметив мое присутствие, он повернулся и поприветствовал меня дружеской улыбкой. А мой взгляд был прикован к парню позади его улыбающегося лица. Даже такой дубине, как я, было понятно, какие несчастья принесла ему эта ужасная беда.

Но все же я сдержался и не спросил доктора, почему он улыбается. И как вообще можно улыбаться, повернувшись спиной к чужим страданиям.

И ведь доктор был не один такой. Мама и бабуля точно так же безразлично переключались на другой канал. «Далекую беду не держат на виду», — говорила мама.

Хорошо, допустим. Но как же тогда те люди, которые просто стояли и смотрели, как убивают ее и бабулю? Ведь все происходило прямо у них на глазах, в непосредственной близости, тут уже отговорками про далекую беду не отделаешься. Я помнил, как один свидетель из хора Армии спасения говорил в интервью, что убийца был одержим такой яростью, что к нему просто боялись подойти.

Получается, если беда где-то далеко, на нее можно закрыть глаза, потому что все равно ничего нельзя сделать. А если близко, то никто ничего не делает, потому что страшно. У большинства людей именно так: переживают, но ничего не делают; могут посочувствовать, но тут же об этом забывают.

Вывод, который я сделал, — это все не по-настоящему.

И я так жить не хотел.

Гон издавал странные звуки — глубокие и утробные, доносившиеся откуда-то из-за грудины. Похожие то ли на звериный вой, то ли на скрежет ржавой шестеренки. «Почему он все время пытается делать именно то, к чему вообще не предрасположен?» Слово «бедолага» так и вертелось у меня на языке.

Стальной Жгут в упор смотрел на Гона:

— Не на многое ж ты оказался способен. Ладно, ты сам выбрал. Смотри не пожалей потом.

Он подцепил что-то, валявшееся под ногами. Тот самый нож, который недавно протягивал Гону. И прежде чем кто-то из нас успел дернуться, Жгут приставил нож к его горлу. Но с Гоном ничего плохого не случилось. Потому что удар, предназначенный для него, принял на себя я. Потому что я умер вместо него.

73

В тот миг, когда я оттолкнул Гона, нож Жгута безжалостно вонзился в мою грудь.

— Сволочь! — заорал Гон.

Жгут вытащил нож. Ярко-красная теплая липкая жидкость, квинтэссенция телесной сущности, быстро вытекала из моего тела. Очень скоро сознание покинуло меня.

Кто-то тряс меня за плечи. Это Гон прижимал меня к себе и кричал сквозь слезы:

— Не умирай, не умирай! Я что хочешь сделаю!

Почему-то он был весь заляпан кровью. Краем глаза я заметил, что Стальной Жгут ничком лежит на полу.

— Извинись перед всеми, кого обидел, кому причинил боль. Искренне извинись. Даже перед бабочкой, которую мучил. Или даже если на кого-то нечаянно наступил, — произнес я, едва шевеля языком.

Сам не знаю почему, у меня вдруг вырвались эти слова. Я ведь пришел сюда, чтоб самому извиниться перед Гоном. А теперь говорю, чтобы он просил прощения. Но Гон лишь кивал:

— Я сделаю, сделаю, все сделаю. Только прошу тебя, пожалуйста…

Тут державший меня Гон почему-то закачался, и его голос стал пропадать. Я медленно закрыл глаза. Мое тело как-то обессилело, обмякло и стало куда-то проваливаться, словно погружаясь глубоко в воду. Вот я и отправляюсь туда, где жил предначально, еще до рождения. У меня в голове словно начал прокручиваться фильм, в котором сцена на дальнем плане становилась четче и четче:

День моего рождения. Наконец-то повалил снег. Мама лежит распластанная на земле, снег вокруг уже окрашен кровью. А вот и бабуля. Лицо у нее свирепое, как у дикого зверя. Она кричит мне через стеклянную витрину: «Уходи! Убирайся прочь!» Я знаю, что смысл этой фразы негативный, так говорят, когда ненавидят. Так Дора кричала на Гона: «Вали отсюда!» Но почему же бабуля прогоняет меня?

Брызги крови. Это кровь бабули. Перед глазами все становится красным. Было ли ей больно? Так же, как мне сейчас? Или, несмотря на боль, бабуле было важнее, что больно ей, а не мне?

Тук — мне на лицо упала слеза. Такая горячая, что можно обжечься. И в этот момент что-то взорвалось в самом центре груди. Нахлынуло какое-то странное чувство. Точнее, даже не нахлынуло, а наоборот — хлынуло из меня, будто прорвало какую-то дамбу. Хрусть! — внутри меня словно что-то окончательно сломалось и вырвалось наружу.

— Я могу чувствовать, — прошептал я. Что конкретно я ощущал — грусть, счастье, одиночество, боль, страх или же радость, — не знаю, подобрать название я так и не смог. Просто я был способен что-то чувствовать. Меня начало мутить, к горлу подкатила такая отвратительная тошнота, что меня чуть не вывернуло наизнанку. И это было потрясающее ощущение! Внезапно меня охватила невыносимая сонливость. Глаза стали слипаться, лицо Гона, мокрое от слез, исчезло из поля зрения.

Вот я и стал нормальным человеком. И в этот самый момент человеческий мир стал стремительно удаляться от меня.

И это, собственно, конец моей истории.

74

Ну вот, а сейчас что-то типа постскриптума про то, что случилось после.

Моя душа, освободившись от тела, откуда-то сверху смотрела на обхватившего меня Гона. На макушке у него была проплешина в виде звезды. Глядя на нее, я вдруг понял, что никогда над ней не смеялся. И неожиданно расхохотался: ха-ха-ха. И это последнее, что я помнил.

Очнувшись, я снова оказался в реальности. Реальность предстала в виде больничной палаты. Потом я снова несколько раз отключался