правым. Ты потеряла преимущество.

— Плевать, теперь это его проблемы. Я же не сказала, что вернусь. Не уверена, что смогу. Не обещаю, что не пожалею. Но что сделано, то сделано. Одевайся!

— Не, не, не, не, — заартачилась Лебедева. Поставила на стол две белых «офисных» кружки.

«Из этой кружки пью только я и мои будущие жертвы», — прочитала Аврора на крайней.

— Ну, как хочешь, — она встала. — Я пойду сама.

— Куда это вы собрались? — заглянула в кухню Иркина мама.

— Да так, недалеко, — отмахнулась Ирка. — Прогуляемся. Купить что-нибудь надо?

Пока мама думала, заглядывая в шкафы и холодильник, а потом вынесла вердикт: «Ничего не надо», Ирка добавила третью тару. Зашипело шампанское.

— За нас, девчонки! — подняла Ирка кружку.

— За нас! — стукнулись они грубым фарфором.

Ирка выглотала своё розовое игристое до дна, Аврора лишь сделала вид — даже не пригубила, мама скривилась после второго глотка (резкое).

— Возьмём с собой, — схватила Лебедева бутылку.

Всю дорогу прихлёбывала из горла — нервничала.

Буксовала, вредничала, останавливалась. Идти было всего ничего: дом Воскресенского стоял на одной из соседних улиц. По меркам района Ирка жила на центральной улице — по ней ездили рейсовые автобусы, Воскресенский — в глубине коттеджного посёлка.

И, наверное, сейчас логично было вспомнить, как Ирка с Вадимом познакомились. Как всё закрутилось. Как бесконечно ссорились и мирились, всё время друг другу что-то доказывали. Как расстались. Но обо всём этом Аврора вспоминала одна.

Ирка то рвала «куриную слепоту», распустившуюся на обочине. То решила умыться на колонке и минут десять плескалась. То взялась объяснять заплутавшему на грузовике мужику, как проехать на улицу Изумрудную. Аврора стоически терпела.

На небе собрались тучи. Поднялся ветер. Аврора зябко куталась в куртку, под которую ничего тёплого не поддела. Обнадёживал только сунутый тёть Верой на всякий случай зонтик.

— Трусиха, — в итоге не выдержала Аврора, когда Лебедева уселась на бордюр и стала переобувать кроссовки, поставив рядом бутылку. — Ну и сиди тут, а я пойду.

— Ну и иди, — старательно завязывала шнурки Ирка. — Расскажешь мне потом.

— Ну вот ещё, — хмыкнула Аврора и невозмутимо зашагала одна.

— Рора, как ты не понимаешь, — догнала её Ирка. — Это изменит всю мою жизнь.

— Не только твою.

— Да, ещё мамину, Андрюшкину, Воскресенского, его жены, его родителей. И ладно, если изменит в лучшую сторону, а если разрушит?

— Знаешь, как мне сказал однажды Романовский? Это ложь имеет срок годности. Она свежа и привлекательна лишь очень короткое время, а потом протухает, прокисает, портится. Правда же как хорошее вино, с годами только лучше, правильнее — она раскрывается, обретает глубину и, главное, смысл.

— Твоему Кораблёву понравилось бы, — усмехнулась Ирка.

— Определённо. Но я про Воскресенского. Тогда да, он бы не понял, не принял. Не простил. Ему было бы куда больнее, чем тебе, знать, что тебя изнасиловали. Практически невыносимо. И ты это тоже понимала, поэтому пощадила, уберегла, защитила от правды. Но сейчас всё иначе. Сейчас уже неважно, что было тогда и сколько мужиков у тебя было после. У вас сын, о котором он не знает. Ты его до сих пор не разлюбила. И думаю, Вадим испытывает к тебе те же чувства.

— А если нет?

— Значит, нет. Давай решать вопросы по мере поступления. Андрея нужно обследовать, на это нужны деньги, может, поездка в Питер или Москву. Да — да, нет — нет. Всё просто. Не нужен Воскресенскому ребёнок — будешь искать другие возможности. Приедешь ко мне. Если я уже не смогу, поможет Романовский. Он не откажет.

Они остановились у большого кирпичного дома. Остроконечные башенки, мансардный этаж с круглым окном — всё, что виднелось из-за высокого забора, — делали его похожим на замок. В отличие от Иркиного теремка этот дом и строился с размахом, и выглядел так же.

— Звонить? — Аврора протянула руку к кнопке видеосвязи у ворот.

— Я сама, — вышла вперёд Ирка.

— Здравствуйте! Я Ирина Лебедева, — сказала она, когда в динамиках прошуршало «Слушаю вас!» незнакомым голосом пожилого мужчины. — Я к Вадиму Воскресенскому.

— К Вадиму Борисовичу? — уточнил мужчина в домофон. — А он уехал. Улетел. В Москву. Как вы сказали, вас зовут? Ему что-нибудь передать? Я могу позвонить.

— Нет, спасибо, ничего не надо, — потухшим голосом ответила Ирка.

Глава 45

«В Санкт-Петербурге плюс десять. Дождь…» — сообщил командир корабля усталым красивым баритоном и попрощался.

Демьян посмотрел в иллюминатор: типично серое типично Питерское небо, посадочные огни. Бросил в пустой стаканчик смятую салфетку. Сунул в сумку разрядившийся ноутбук.

Снятый с режима «в самолёте» телефон ожил сообщениями, пропущенными звонками, но даже заглядывать не хотелось. Что он узнает из них интересного — работа, заботы, дела. Обычно он возвращался из поездок уставший, но радостный — возвращался домой. В этот раз уставший и безрадостный. И какой смысл спрашивать себя «Почему?»

Потому что он встретил женщину, без которой ему тоскливо.

Потому что она осталась, а он уехал.

Потому что кончается на «у», как говорила бабушка.

Он повесил на плечо сумку. Не глядя по сторонам, пошагал бесконечными коридорами, переходами, лестницами. Толкнул дверь «Выход в город» и... остолбенел от неожиданности.

— Полина?

— Привет! — помахала ему рукой жена. Пока Демьян хлопал глазами, подошла. Обняла. Ткнулась губами в бритую щеку. Скривилась: — Колешься.

— Слегка оброс, — почесал Демьян подбородок. Да не особо-то он и кололся: щетина едва проступила. — Ты что здесь делаешь? — на всякий случай спросил он.

— А что ещё я могу здесь делать? — хмыкнула Полина.

— Да кто тебя знает.

— Прекрати уже, Кораблёв, а? — дёрнула она головой. Протянула ключи от машины. — Сам поведёшь?

Он должен был сказать, что домой не собирается. Напомнить, что она подала на развод. Но привычка — колесо, которое с ходу не остановить. И оно покатилось по накатанной колее, словно ничего и не было, ничего не случилось.

Как выставка? Как полёт? Как тебе город?

Она спрашивала — он отвечал.

Как ресторан? Как отец? Что говорят врачи?

Он спрашивал — она отвечала.

Московский проспект. Загородный. Памятники, площади.

Знакомая подворотня. Соседская шавка. Гадившие на подоконники голуби.

Три окна. Второй этаж. Запах сырости в подъезде.

И всё,