коммунистом, хозяин ответил весьма двусмысленно: «Я не знаю коммунизма, но можно ли так легко осуждать социальную философию, ставящую во главу угла защиту угнетенных?» Несмотря на все оговорки, его редакционные статьи раздражали власти. Однажды он категорически осудил закон, лишающий крестьян их почти вечного права на сбор хвороста, и удостоился выговора. В его статьях смело обсуждалась ситуация с жильем, и он получал предупреждения. Ну а когда Маркс дошел до того, что нелестно отозвался о российском императоре, «Рейнскую газету» закрыли.

Маркс как ни в чем не бывало отправился в Париж, чтобы возглавить очередной радикальный журнал, ненамного переживший немецкую газету. Впрочем, теперь его все больше увлекали вопросы экономики и политики. Неприкрытое преследование прусским правительством своих интересов, неизменное сопротивление немецкой буржуазии любой попытке улучшения условий жизни рабочего класса, почти карикатурные в своей реакционности настроения, владевшие богатыми и властями предержащими по всей Европе, – все это смешалось в его голове, чтобы впоследствии выстроиться в единую и новую философию истории. Стоило Энгельсу зайти в гости, как двое мужчин прониклись взаимным уважением и симпатией, а философия начала обретать форму.

Философию эту часто называют диалектическим материализмом. Диалектическим – поскольку она принимает гегелевскую идею о неизбежности изменения; материализмом – потому что она имела дело не с миром идей, но с физическими и социальными категориями.

Материалистское понимание истории, – писал Энгельс много лет спустя на страницах своего знаменитого трактата «Анти-Дюринг» (он был направлен против немецкого профессора Евгения Дюринга), – зиждется на том положении, что производство, а вслед за производством и обмен продуктов служат основанием всякого общественного строя: что в каждом историческом обществе распределение продуктов, а с ним и расчленение общества на классы или сословия, зависят от того, как и что производится этим обществом и каким способом обмениваются произведенные продукты. Отсюда следует, что коренных причин социальных переворотов нужно искать не в головах людей, не в растущем понимании ими вечной истины и справедливости, а в изменении способа производства и обмена; другими словами – не в философии, а в экономии данной эпохи.[121]

Эти доводы не так-то просто отмести. Каждое общество, утверждает Маркс, построено на экономическом фундаменте – осязаемой реальности, с которой сталкиваются люди, пытаясь организовать добычу пропитания, одежды и крыши над головой. То, как они это делают, заметно отличается от общества к обществу и от эпохи к эпохе. Люди пасут скот, объединяются в ремесленные цеха или создают огромные промышленные производства. Но как бы они ни решали насущные проблемы, общество будет нуждаться в неэкономической надстройке – оно должно управляться законом, подчиняться правительству, вдохновляться религией и философией.

Не стоит думать, будто надстройку можно выбрать случайным образом. Она должна очень точно соответствовать фундаменту каждого конкретного общества. Общины охотников не смогли бы функционировать в соответствии с законодательством промышленного общества, да и более продвинутые формы организации социума наверняка задохнулись бы под гнетом первобытных представлений о законе, порядке и управлении. При этом доктрина материализма не сбрасывает со счетов плодотворность идей и их роль как катализаторов исторических процессов. Она лишь утверждает, что мысли и идеи суть порождения среды, которую они намереваются изменить.

Голый материализм отводит идеям роль пассивных спутников экономической деятельности. Такая ситуация не устраивает Маркса. Новая теория была не только материалистической, но и диалектической: она предусматривала изменения, сколь постоянные, столь и неизбежные; в этом потоке мыслей идеи, родившиеся в один период, создадут очертания периода грядущего. «Люди сами делают свою историю, – замечал Маркс, комментируя осуществленный Луи Наполеоном в 1852 году переворот, – но они ее делают не так, как им вздумается, при обстоятельствах, которые не сами они выбирали, а которые непосредственно имеются налицо, даны им и перешли от прошлого».[122]

И все же диалектический аспект его теории, обусловливавший ее внутренний динамизм, не был целиком подвластен взаимодействию идей и социальных конструкций. В этой игре участвовала еще одна очень важная сила. Менялся сам экономический мир; сдвигалась основа, державшая на себе надстройку из идей.

Так, благодаря процессу политического объединения, разрозненные средневековые ярмарки начали потихоньку сплетаться между собой, и в результате на свет появился новый мир коммерции. На волне изобретений старая добрая ручная мельница была заменена паровой, и о себе заявила новая форма организации производства – фабричная. В обоих случаях менялось само устройство экономической жизни, а меняясь, оно вынуждало связанных с ним людей адаптироваться. «Ручная мельница дает нам общество с сюзереном во главе, – писал Маркс, – паровая мельница – общество с промышленным капиталистом».[123]

Как только подобное изменение происходило, в ход запускалась целая цепь преобразований. Рынок и фабричное производство были несовместимы с феодальным укладом жизни, даже несмотря на тот факт, что были им порождены. Для их должного функционирования требовались новые культурные и социальные условия. В итоге они сделали немало для появления последних, создав свои собственные классы: рынок воспитал новый предпринимательский класс, а фабрика родила на свет промышленный пролетариат.

Охвативший все общество процесс изменения означал не просто столкновение передовых изобретений с отжившими свое институтами; на смену старым классам приходили новые. По Марксу, все общество делится на классы, объединяющие отдельных людей на основании их отношения к существующему производственному процессу. Экономические перемены могут нарушить это деление. Если изменяется организационная и техническая база производства – к примеру, фабрики уничтожают ремесленные цеха, – то и связанные с ними общественные отношения станут другими. Те, кто раньше были наверху, могут неожиданно для себя свалиться со своего пьедестала, уступив его вчерашним беднякам. Именно это и происходило в Англии во времена Рикардо: поднявшиеся на волне промышленной революции капиталисты угрожали поколебать проверенные временем позиции знатных землевладельцев.

Конфликта трудно избежать. Теряющие могущество классы ополчаются на тех, кто идет вверх по социальной лестнице: феодал борется с поднимающим голову купцом, а цеховой мастер – с юным капиталистом.

Историческому процессу нет дела до симпатий и антипатий. Пусть и постепенно, но условия меняются, и так же постепенно, но неизбежно, классы меняют свое положение. Вокруг бурлит жизнь, принося страдания многим людям, а на ее фоне происходит перераспределение богатства. Таким образом, история – это лишь картина бесконечной борьбы между классами за право обладания общественными сокровищами. Ну а поскольку общество постоянно испытывает технологические преобразования, от подобного рода посягательств не застрахован никто.

Что сулила эта теория обществу времен Маркса и Энгельса? Она предрекала революцию, и революцию неизбежную. Ведь, если их анализ верен, капитализм содержит в себе производственные «силы» и «связи» – технологические и организационные основы, а также сложную конструкцию, вмещающую законы, политические права и