— Вот сам ее и приготовишь, — ответил Гамлет, вручил ему передник и повел на кухню.

Гамлет пек клиентам свиной шашлык и между делом руководил Стремухиным, одобрительно косясь на его руки красными от дыма, мелко моргающими глазами:

— Барана порубил, как я сказал? Барана порубил. Так. Дальше режешь лук, крупно и кругло, но не колечками — кружочками; вот молодец, это хорошие кружочки; потом ты режь его, как хочешь, хоть тяп-ляп, но только крупно, ну а вначале — извини: на дно кастрюли надо класть красивые кружочки. И ты чего глядишь? Клади!.. Вот; между ними положи вон те кусочки курдюка и помни навсегда: без маленьких кусочков курдюка у нас не будет хашламы. Хорошее рагу, конечно, будет; ты, если хочешь, можешь кушать и рагу, пожалуйста, но помни: это — нет, не будет хашлама. Без курдюка нет хашламы. Вся тайна настоящей хашламы в особом, тихом, я хотел сказать, конечно, тонком запахе, какой дают кусочки курдюка; нет, много не клади, совсем немного положи… Вот молодец!

С восторгом послушания пластал Стремухин длинным кованым ножом лук, перцы, помидоры, укладывал их в кастрюле ровным слоем поверх баранины, щедро посыпанной паприкой, — так, слой за слоем, и наслаивал на мясо овощи, на овощи — мясо, и прерывал приготовление хашламы только затем, чтоб отнести на столики клиентов сработанные Гамлетом свиной шашлык, салат или печенную на шампуре картошку. Стремухина до колик забавляло, когда за столиками в нем видели официанта и поторапливали повелительно; ему понравилось, глаза потупив, перебирая пальцами передник, отвечать: «Телячий кончился, вы извините, был, да съели», «Из осетрины нет; нет, осетрины мы не держим; я вам еще раз говорю: из осетрины мы не жарим… Может, еще чего желаете?». Он так увлекся этой ролью, что молча, но всерьез стал возмущаться видимым бездельем хозяина кафе, который знай себе сидит за столиком и курит, нога на ногу и руки в боки, а ты готовь, а ты тут бегай как ошпаренный и разноси… Он возвращался к Гамлету на кухню и продолжал наслаивать на мясо, напудренное красным сладким перцем, лук, перцы, помидоры, перемывая косточки клиентам; перемывал им косточки и Гамлет, но с большим знанием людей. Так, стоило Стремухину заметить, что летчик явно отбивает у рыжего подружку, Гамлет ему спокойно возразил:

— Пилот — хороший человек, а этот рыжий дурачок не понимает.

Кастрюля наконец была полна, и Гамлет выверенным жестом сам влил в нее стакан вина. Затем, зажегши газ, поставил на плиту и подождал, пока кастрюля закипит. Как закипела, он, как мог, убавил под кастрюлей пламя и объявил Стремухину:

— Все. Часик ждем — и хашлама готова. Ты подыши пока.

Стремухин вышел наружу из-под провисшей закопченной клеенки, что заменяла кухне крышу.

…Ловя размытым взглядом идущий на посадку самолет, переговариваясь вяло с Гамлетом, который тоже вышел подышать, он мысленно увлекся возможностью взлететь. Снял с пояса передник, вытер им руки по-хозяйски и передумал. Он не признался сам себе в обыкновенном страхе высоты и объяснил себе свой мысленный отказ от полета уважением к измученному работой Гамлету, перед которым было бы неловко швырнуть на воздух тысячу рублей.

Самолет сел на воду у входа в заводь; дрожа и воя, подплыл к берегу; затих.

Гамлет сказал:

— Если ты хочешь, можешь пройтись со мною, это рядом. Если, конечно, не устал. Надо соседа пригласить на вечер, а то получится невежливо. Я и один могу сходить, но, думаю, с тобой вообще-то лучше. Вдвоем солиднее.

— Я не устал, но я не понял, почему со мной солиднее, — сказал ему Стремухин.

— Вообще-то он азербайджанец, но это не имеет значения.

Пилот подвел рыженькую к ее дружку и, резво развернувшись, бросился к воде. Нырнул, исчез и вынырнул на середине заводи.

— Идем, — сказал Стремухин Гамлету.

Гамлет повел его за стену ив, чьи ветви падали сплошным потоком в заводь. За ивами шумел другой пляж; меж голых тел носился пес и все пытался схватить мяч; на дальнем краю пляжа стоял в дыму мангалов павильон из свежевыкрашенных охрой досок. Неясная Стремухину, тягучая и недоуменная, как причитание над свежим трупом, мужская песня, сопровождаемая дребезжанием двух струн, текла, как горький мед, из павильона. Стремухин с Гамлетом вошли. В павильоне было накурено и полутемно. Он был полон голыми людьми, склонившимися над узорчатыми синими тарелками с печеным мясом; и редко на каких столах стояла водка — все больше маленькие, узенькие в талии стаканы с черным чаем. Единственный одетый мужчина, сидевший за дальним, придвинутым к стойке столом, увидев вошедших, поднял руки вверх. Когда Стремухин с Гамлетом приблизились, мужчина встал и не позволил себе сесть, пока не сели гости.

— Я Байрам, — сказал мужчина, протягивая Стремухину обе руки через стол. — Но, если хочешь, можешь звать меня Борисом.

Стремухин представился, ответив на оба его сильные и влажные рукопожатия.

— Не знаешь, свет — когда дадут? — спросил Байрам у Гамлета.

— Не знаю я, когда дадут, — ответил Гамлет. — Ты же их знаешь, может, и вовсе не дадут…

— Твоя динама много кушает горючего?

— Ох, много, много. Много больше, чем жигуль… А что поделаешь! Ведь холодильник нужен?

— Нужен.

— Лампочки вечером нужны?

— Нужны. Моя динама тоже жрет…

— Послушай-ка, Байрам, ты вечером свободен? Когда ты, я хочу спросить, здесь закрываешь?

Снаружи гавкнул пес. Байрам прикрикнул на него, невидимого, но тот не унялся — в ответ зашелся истошным лаем.

— Это шакал, а не собака, — вздохнул Байрам в сердцах. — Вы извините.

Встал, повернулся к стойке и тронул тумблер громкости музыкального ящика, из-за чего мужская жалоба на незнакомом языке усилилась, — и вышел на крыльцо. Вскоре пес смолк. Байрам вернулся в павильон не сразу. Вернувшись, сел за столик и, оглядев столы, сказал:

— Я, Гамлет, закрываюсь прямо сейчас. Этот шакал, мой пес, он — вещая собака. Он мне нагавкал: едут неприятности. Зачем нам неприятности, скажи?

— Нас это не касается, — ответил Гамлет. — Ты знаешь, Карп с неприятностями заодно.

— Как хочешь, уважаемый; мое дело — предупредить.

— Спасибо… Я что хотел тебе сказать, да все никак не получается. Если ты вечером свободен, то сделай одолжение, приди к столу, я думаю, что к десяти. У моего отца сегодня юбилей.

— Сколько Ишхану?

— Шестьдесят.

— Спасибо, я приду.

Стремухин понял смысл лишь четырех последних реплик разговора и, чтобы нить его уже не упускать, решился потянуть ее к себе. Спросил, кивнув на музыкальный ящик:

— О чем же эта песня?

— О любви, — ответил ему Байрам, подумал и, прищурившись, добавил: — Если прислушаться, конечно… Она узбекская, мне кто-то говорил; я слов не понимаю. — Он встал из-за стола; пообещал, прощаясь: — Я в десять буду обязательно.