В эти дни Хорнблауэр и леди Барбара очень сблизились. Леди Барбара до конца безнадежно боролась за жизнь Гэлбрейта, боролась яростно, не щадя себя, однако не проявляя внешне никаких чувств. Казалось, она просто делает неприятное, но нужное дело. Хорнблауэр тоже бы так думал, если бы как-то случайно не увидел ее лицо. Она сидела подле Гэлбрейта, а он держал ее руки и говорил с ней, принимая за свою мать. Умирающий юноша лихорадочно бормотал по-шотландски (он перешел на родной язык, как только начал бредить), сжимал ее руки, не отпускал, а она говорила с ним ласково, успокаивала. Так ровен был ее голос, так естественна манера, что Хорнблауэр обманулся бы, если бы не видел муки на ее лице.

Хорнблауэр неожиданно тяжело перенес смерть Гэлбрейта. Он всегда считал, что лишь использует людей и счастливо избавлен от человеческих привязанностей. Его удивили горечь и жалость, вызванные смертью Гэлбрейта, удивило, что голос его дрожал и глаза наполнились слезами, когда он читал заупокойную службу, и что его передернуло при мысли о том, что творят акулы с телом под синей поверхностью Тихого океана. Он ругал себя за непростительную слабость, убеждал, что всего лишь жалеет об утрате толкового подчиненного, но так и не убедил. В гневе на себя он еще жестче подгонял матросов, занятых починкой, однако теперь, на палубе или за обеденным столом, встречался глазами с леди Барбарой без былого предубеждения. Между ними возник намек на взаимопонимание.

Хорнблауэр видел леди Барбару редко. Иногда они обедали вместе, всегда в присутствии одного-двух офицеров, но он по большей части был занят своими обязанностями, она — уходом за ранеными. У обоих не было времени, а у него — так и сил, чтобы любезничать, как ни склоняли к этому теплые тропические вечера. А после того, как они вошли в Панамский залив, у Хорнблауэра еще прибавилось хлопот, начисто исключивших возможность каких-либо ухаживаний.

Только слева по курсу появились Жемчужные острова и «Лидия» в крутой бейдевинд двинулась к Панаме, до которой оставался всего день пути, как над горизонтом с наветренной стороны возник уже знакомый люгер. Завидев «Лидию», он изменил курс и направился к ней. Хорнблауэр курса не менял. Его окрыляла перспектива вскорости оказаться в порту, пусть далеко не лучшем и охваченном желтой лихорадкой. На нем уже начинало сказываться постоянное напряжение, требовавшееся, чтобы удержать «Лидию» на плаву.

Люгер лег в дрейф в двух кабельтовых от фрегата, и через несколько минут подтянутый офицер в сверкающем мундире вновь поднялся на палубу «Лидии».

— Доброе утро, капитан, — сказал он с глубоким поклоном. — Надеюсь, ваше превосходительство в добром здравии?

— Спасибо, — сказал Хорнблауэр.

Испанский офицер с любопытством огляделся. «Лидия» являла многочисленные следы недавнего боя — койки с ранеными дополняли картину. Хорнблауэр заметил, что испанец явно настороже, будто не желает говорить о чем-то, прежде чем не выяснит неких важных обстоятельств.

— Я вижу, — сказал испанец, — что ваш великолепный корабль недавно принимал участие в сражении. Надеюсь, вашему превосходительству сопутствовала удача?

— Мы потопили «Нативидад», если вы об этом, — рубанул Хорнблауэр.

— Потопили, капитан?

— Да.

— Он уничтожен?

— Да.

Лицо испанца ожесточилось. Хорнблауэр сперва подумал, что сразил его вестью о вторичном поражении, нанесенном английским кораблем испанскому, вдвое более мощному.

— В таком случае, — сказал испанец, — я должен передать вам письмо.

Он сунул руку в нагрудный карман, но как-то неуверенно — позже Хорнблауэр сообразил, что у него было два письма: одно в одном кармане, другое — в другом, разного содержания. Одно надлежало вручить, если «Нативидад» уничтожен, другое — если он еще опасен. Письмо, которое испанец наконец извлек на свет, было не то чтобы коротким, но очень сжатым, что по контрасту с многословной вычурностью испанского официального стиля означало неприкрытую грубость. Хорнблауэр понял это, как только сломал печать и прочел первые фразы.

В письме сообщалось, что вице-король Перу официально запрещает «Лидии» бросать якорь или заходить в любой порт Испанской Америки, вице-королевства Перу, вице-королевства Мексики и провинции Новая Гранада.

Хорнблауэр перечел письмо, и тоскливый перестук помп напомнил ему об остроте навалившихся забот. Он подумал о потрепанном, текущем корабле, о больных и раненых, об усталой команде и быстро тающих запасах, о мысе Горн и четырех тысячах миль, которые предстоит пройти по Атлантике. Мало того, он вспомнил, что Адмиралтейские приказы, помимо всего прочего, предписывали ему открыть Испанскую Америку для британской торговли и поискать водный путь через перешеек.

— Вам известно содержание письма, сударь? — спросил он.

— Да, сударь.

Испанец говорил надменно, даже заносчиво.

— Можете вы объяснить столь недружественное поведение вице-короля?

— Не имею полномочий, сударь, объяснять действия моего начальства.

— И вместе с тем они крайне нуждаются в объяснениях. Я не понимаю, как цивилизованный человек может бросить на произвол судьбы союзника, который сражался за него и единственно по этой причине нуждается в помощи.

— Вас никто не звал сюда, сударь. Сражаться не пришлось бы, если б вы оставались во владениях своего короля. Южное море принадлежит его католическому величеству, и мы не потерпим здесь незваных гостей.

— Я понял, — сказал Хорнблауэр.

Он догадался, что испанское правительство, узнав о проникшем в Тихий океан британском фрегате, послало в Испанскую Америку новые приказы. Испанцы во что бы то ни стало хотят сохранить монополию в Америке, ради этого они готовы даже оскорбить союзника в разгар борьбы с самым могущественным деспотом Европы. Испанцам в Мадриде за присутствием «Лидии» в Тихом океане мерещится нашествие британских торговцев, вслед за чем оскудеет приток золота и серебра, от которого испанское правительство всецело зависит, и что самое страшное — проникновение ереси в ту часть мира, которая на протяжении веков оставалась верной папе. Не важно, что Испанская Америка бедна, измучена болезнями и плохим управлением, что весь прочий мир страдает из-за ее закрытости в то время, как вся европейская торговля подорвана континентальной блокадой[16].

В минутном озарении Хорнблауэр предвидел, что мир не потерпит этого безграничного эгоизма, что вскоре, при всеобщем одобрении, Южная Америка сбросит испанское иго. Позже, если ни Испания, ни Новая Гранада не прорежут канал, кто-нибудь другой сделает это за них. Ему хотелось сказать об этом испанцу, но помешала врожденная осторожность. Как ни плохо с ним обошлись, откровенная грубость ничего не даст. Куда более сладкая месть — оставить свои мысли при себе.