– Лецке, Давенпорт, проследите, чтобы все орудия здесь, на дороге, были готовы к стрельбе. Никаких заминок быть не должно.

Никаких заминок… Никаких! Подгонять, останавливать, объяснять, что вначале пройдут стрелки Лейдлора, а вы ждите… Вновь скакать по обочине, мимо торопливо идущих солдат, рискуя врезаться головой в торчащую над дорогой ветвь, чтобы передать очередной приказ. Тут возненавидишь всех – затащившего армию в Гаунау маршала, выскочившего из ниоткуда Хайнриха, недовольного Айхенвальда, перегородивших дорогу мушкетеров во главе с тупицей-капралом, дурацкий обелиск, в который вцепилось не желающее заходить солнце…

– Господа, через пару часов будет темно, но останавливаться нельзя. Понадобятся факелы. Давенпорт, Лецке…

Найти фуры, в которых везут факелы, вне очереди погнать их вперед, к перекрестку. Проследить, чтобы обозные и даже временно оставшиеся не у дел «фульгаты» занялись доставкой факелов в ушедшие вперед полки, доложить и вновь развернуть чалого…

День успел кончиться, а он и не заметил. Стрельба стихла – ночью гаунау не воюют, но скачка в полной темноте по незнакомой дороге Чарльза никоим образом не привлекала. Послав жеребца в прыжок через брошенные прямо на дороге вьюки, капитан оказался в устье черного елового ущелья. Армия прошла, он наконец-то остался один, как мечтал весь этот суетливый недобрый день, но облегчения одиночество не принесло. Напротив.

Давенпорт оглянулся на мрачные – ни огонька – поля. Мелькнула мысль не догонять ушедших, а вернуться в Гемутлих и примкнуть к арьергарду. За такое никто не посмеет обвинить в трусости, даже маршал. И все равно это будет трусостью, потому что капитан Давенпорт боится узкой лесной щели. Не гаунау и тем более не Савиньяка, а вот этих молчаливых, словно сдвинувших ряды елей и того недоброго, что ждет в конце пути.

Капитан успокоил и не думавшую волноваться лошадь, достал флягу, глотнул воды, тщательно завинтил крышку, еще более тщательно вытер рот и усы и все-таки послал чалого вперед. Взошла луна, услужливо осветив серую лесную землю. Валявшиеся на перекрестке вьюки были последним знаком того, что здесь кто-то шел. Двадцатипятитысячная армия словно растаяла. Чарльз с раздражением велел себе выбросить из головы всякую ерунду – он слишком задержался у Стоунволла, а Савиньяк – мастер стремительных переходов. Ну и что, что следов нет, будут дальше! С маршала станется велеть в прямом смысле замести следы. Гаунау суеверны, как бергеры, их это испугает сильней, чем талигойского офицера.

Странная все-таки вещь наши страхи. Врага, который может убить, мы боимся меньше неизвестности. Раздавшееся впереди короткое ржание могло навести на след разведчиков Хайнриха, но Чарльз, пришпоривая чалого, подумал о проштрафившейся обозной кляче с благодарностью. Дорога вильнула, обходя угрюмый каменистый холм, за которым, вне всякого сомнения, были свои. Остатки здравого смысла удержали Давенпорта от полного галопа, остатки гордости – от крика. В лунном свете блеснул обнаженный гранит, и чалый едва не сбил грудью одинокого одра. Чарльз вскрикнул и проснулся в собственной палатке. Самозабвенно сопел сосед, в прореху, которую так никто и не удосужился зашить, лез горный холод. Чарльз шмыгнул заложенным носом и натянул на голову одеяло. Армия покинула Гемутлих неделю назад, а высокая короткохвостая лошадь осталась в Надоре.

Ричард лежал с открытыми глазами и смотрел в угол, где над камином проступало нечто вроде горной цепи. Что это было при свете, юноша не разобрал, а темнота все переделывает по-своему. Минуты тянулись, притворяясь часами, но Дикон им не верил. О том, что бессонная ночь разрастается в неделю, он узнал еще в Лаик и тогда же научился подгоняющей время хитрости. Чтобы прочесть «Плясунью-монахиню» полностью, требовалось три часа. Всю пьесу наизусть Ричард не помнил, но минут на сорок памяти хватит, а потом, если не явится сон, можно вспомнить Веннена или балладу о рыцаре и бастарде, жаль, что олларовские холуи ее изуродовали…

Не раз трубили трубы, и доносил не раз

Франциска грозный вызов его герольдов глас,

Но рыцари в молчанье смотрели с древних стен,

И потерял надежду несчастный сюзерен.

В последний раз герольды воскликнули, трубя,

И им ответил дерзко защитник короля.

– Кто он? – спросил Эрнани. – Кто смерти зрит лицо?

Олларовские льстецы переправили балладу по-своему, но бездарные строки казались заплатками из мешковины на древнем бархате. Даже сейчас, в полной холодного страха ночи, Дикон ощутил прилив бешенства.

– Кто он? – спросил Эрнани. – Кто смерти зрит лицо?

Но имени не знали потомки подлецов.

Чем же на самом деле завершались строки, не этой же мерзостью?!

«Нам имя неизвестно. Скрывает он лицо»? Неведомый менестрель не стал бы удваивать рифму. «Лицо»… Первое, что приходит в голову, – «кольцо», но при чем тут оно? Дикон не раз и не два пытался восстановить балладу, но приходящие на ум строки, хоть и были лучше «заплаток», оставались чужими. Лучше всего звучало «Замкнуть судеб кольцо», но оно никак не желало срастаться с предыдущими строками, а взгляд из тьмы делался все невыносимей. Святой Алан, чего оно хочет?

Стук в дверь был властным и требовательным. Блор так стучать не станет, солдаты и трактирщик – тем более. Литенкетте! Кроме него, некому. Что ж, почему бы и не поговорить… Все лучше пробивающегося сквозь изувеченную балладу даже не одиночества, потому что человек, которого видит неуязвимый враг, хуже, чем одинок. Он беспомощен. Дик торопливо взлохматил волосы, потер глаза, чтобы казаться заспанным, и отодвинул засов.

– Я, признаться, уже спал, – соврал юноша, распахивая дверь, – но раз вы находите, что нам следует поговорить…

Это был не Литенкетте. За порогом стоял кто-то высокий и плотный, а кинжал остался под подушкой.

– Меня зовут капитан Гастаки, – твердо произнес ночной гость, – я хочу тебе кое-что сказать. Пригласи меня, я тебя не возьму. Ты мне не нужен, я тебя не подниму.

Сумасшедший! Был бы сумасшедшим, если б не был сном, но во сне тоже не следует бояться. Прошлый сон о двух Рамиро Ричард запомнил на всю жизнь, чем-то обернется этот?

– Прошу вас, – пригласил Дикон, но толстяк с места не двинулся.

– Я – капитан Гастаки, – объявил он голосом, слишком высоким для такой туши. – Пригласи меня. Как подобает.

– Прошу вас, капитан Гастаки, – пожал плечами Ричард, высекая огонь под скрип чужих шагов. Шаги лучше взгляда, а взгляда юноша больше не чувствовал, и это уже было счастьем. – Вина?

– Мне не нужно вино, а ты будешь пить потом. Тебе захочется. Мне жаль тебя, ты не наш. Ты не будешь… Нет, не будешь… Я ходила в твой дом, его больше нет. Ты идешь домой, это достойно, но ты еще успеешь, а они не виноваты. Нет, пока не виноваты… Вернись к ним, и твой дом придет за тобой, а горячие пускай уходят. Они еще могут. Ты остываешь. Скоро остынешь, и сразу. Тебе все равно где, им – нет.