Священник получил урок, которого так и не усвоил. Он был другом, любовником и врагом самого себя. Он имел шанс спастись; он мог постичь взаимосвязь всех и всего на свете, приобрести опыт потустороннего единства и понять, как сверхсущество терзает, поедает, убивает и возрождает из пепла и хаоса распада собственный, личный, неделимый и вечный сонм потерянных образов, пересыпая кусочки плоти, будто кубики в дурацком конструкторе, запас которых никогда не кончается.

Да и было ли то сном? Нет – скорее последним, самым совершенным шедевром Большой Мамы. Ее нечеловечески сложный мозг (или что там у нее было) сделал абсолютно точный прогноз. Прогноз учитывал все – не только последовательность и логику событий, но даже эмоции еще не родившихся людей. Кое-какие сведения она, без сомнения, извлекла из мозга самого священника. Однако гораздо более полную информацию поставляли ее чудовищные посланцы («Тупица! Только по частям!»), продолжавшие отлавливать и препарировать многострадальные «белковые организмы».

Он проснулся с третьими петухами, возвестившими об окончании комендантского часа.

Наступило утро второго сентября сорок пятого года эпохи Возрождения. В этот день священнику в чине обер-прокурора предстояло принимать торжественный парад в честь своего восьмидесятилетия. С некоторых пор он обожал парады и всяческую пиротехнику – а именно с тех самых пор, как впал в детство. Простительная слабость в его возрасте – и ему ее прощали. Члены учрежденного им же Священного Синода периодически развлекали шефа соответствующими маскарадами и красивыми погремушками. Это оправдывало понесенные затраты, ибо сплачивало народ.

Обер-прокурор дождался, пока сиделка возьмет из-под него судно, и велел одевать себя. Он был не в духе, как и полагалось капризному старикану. Он плохо спал ночью. Ему снились крысы, грызущие ножки деревянного трона. Трон был близок к падению. На троне сидел карлик-гидроцефал и лизал леденец на палочке. От огромной раздутой головы карлика тянулся гибкий шланг куда-то за кулисы сна. Предполагалось, что там находится его личный доктор и отсасывает спинно-мозговую жидкость – причем из полости черепа.

В этом сновидении обер-прокурор углядел оскорбительные намеки. У него были проблемы с мышлением и докторами. Раньше его лечила ведьма Полина, но вот уже шестнадцать лет ведьма жила в богадельне. Другие лекари поголовно были шарлатанами, и обер-прокурор по очереди сплавлял их на Дачу. Похоже, очередного афериста ждала та же участь…

Обер-прокурор позвонил в колокольчик. Явились два туповатых, но дюжих молодца из числа семинаристов-резервистов, пересадили его в инвалидное кресло (какие прекрасные воспоминания о визите к Большой Маме это навевало!) и покатили в столовую. По пути он ущипнул свою личную секретаршу за твердую задницу (как орех – так и просится на грех!), попытался на ходу диктовать ей (секретарше, а не заднице) текст торжественной речи, сбился на детскую считалочку и в результате чуть не заснул.

В кресле его укачивало. Без кресла он был беспомощен и вряд ли сумел бы даже проползти пару метров. Нижняя часть его тела была парализована – последние двенадцать лет. Это не сильно огорчало обер-прокурора. Он всегда считал себя человеком мысли и чувства, а вовсе не действия. Главное, что от него требовалось, он сделал около полувека назад и ни разу не пожалел о своем выборе. (Так как насчет заслуженного отдыха и пожинания плодов?)

Вторично он пришел в себя уже за столом, под поясным портретом, запечатлевшим его в расцвете творческих сил и сиянии славы. На завтрак именинник высосал сырое яичко, съел ложку гусиного паштета и выпил бокал вина. Настроение значительно улучшилось. Он благосклонно взирал даже на докторишку-вредителя, который щупал его усохшую старческую конечность, пытаясь найти и сосчитать пульс. Очевидно, пульс соответствовал канонам геронтологии.

Когда распорядитель счел обер-прокурора сытым и достаточно здоровым, в столовую были допущены гости, которые принялись наперебой поздравлять юбиляра. Тот выслушивал пышные здравицы и тонкую лесть с одинаково идиотской улыбкой. Вставная челюсть мешала ему сомкнуть губы. Хорошие протезисты перевелись еще во времена его молодости.

Несколько развлекла обер-прокурора процедура подношения даров. Среди них были: шариковая ручка с возможностью дозаправки (от коллектива городской думы); перстень с резной эбонитовой печатью и миниатюрной надписью «гряду скоро! аминь» (от цеха ювелиров); настоящая реликвия, обнаруженная поисковым отрядом юных «Ревнителей веры», – ниобиевый сустав указательного пальца (Того Самого Пальца, который нажимал на спусковой крючок, исполняя предначертанное в день Великого Переворота!); рукописное «Откровение» с иллюстрациями лагерных авангардистов (от администрации лагеря «Лесная дача») и новые экспонаты для Музея Революции. Среди последних: неразорвавшаяся граната; пулеметные гильзы; видеокассета, когда-то принадлежавшая Ферзю; подлинник смертного приговора, подписанного рукой легендарного злодея – судьи Чреватого; бронзовое ухо неизвестного происхождения и книжка некоего Леви-Стросса с экслибрисом Жирняги.

При разглядывании экслибриса обер-прокурора охватила слюнявая ностальгия. Даже не верилось, что он сумел в одиночку провернуть эту самую революцию и наладить новую счастливую жизнь. Полина не в счет. Загнанных лошадей пристреливают, не так ли? Ну а с нею поступили гуманно. Богадельня – та же больница и ночлежка для престарелых; там еще и кормят бесплатно…

Но, говоря по правде, обер-прокурор просто не вынес постоянного присутствия бабы-экстрасенса у себя под боком. Ему казалось, что она читает его мысли. Кому это понравится? Тем более если мысли – исторически важные…

Теперь все было прекрасно. Стабильность, порядок и полная гармония. Во всяком случае, обер-прокурору так докладывали. Однако очередной подарок, преподнесенный полицмейстером города Ина, заставил инвалида содрогнуться. Он испытал сильный спазм страха – чувства почти забытого и все-таки мгновенно напомнившего о себе. Как будто и не было толстенной стены из прожитых лет, разделявшей прошлое и настоящее.

Оказалось, что эта стена иллюзорна и на самом деле ни от чего не защищает.

Он был настоящее дитя природы. А его папашу можно было назвать блудным сыном цивилизации, который передал по наследству свое горькое разочарование и свои рецепты выживания. До восемнадцати лет дикарь не видел ни одного человека, кроме отца, поэтому отпадала необходимость в имени.

Существо без имени было свободно от стереотипов и предвзятых оценок. Даже степень опасности оно оценивало непосредственно; его чувства оставались незатронутыми, мысли – кристально прозрачными. Это давало ему некоторые преимущества на границе человеческого и нечеловеческого – и превращало в наивного ребенка там, где начинала разыгрываться извечная комедия притворства или лицемерный фарс.

Дикарь рос, окруженный противоестественными мифами, которыми кормил его отец; мстительный родитель вкладывал в принадлежавшего ему человечка все то, чем был отравлен сам. Безупречно полная информация снабжалась соответствующими комментариями. В результате дикарь уже в пятилетнем возрасте имел довольно своеобразное представление о потерянном «аде».