Шавер учил Юса двигаться, страховаться, видеть трещины и правильно ступать на камни. Учил вязать страховку и протравливать, страхуя падающего, правильно шнуровать горные ботинки и цеплять кошки к ним, рубить ступени и вбивать крючья. Получалось у Юса не очень. Он был неуклюж и неловок, да и попросту слаб. «Чайник». Так, кажется, альпинисты зовут подобных ему. Обвешанных снастью, пыхтящих, задыхающихся, чуть ползущих. Но зачем-то все-таки лезущих наверх.

Шавер еще попробовал научить его стрельбе. Юсу казалось, у него получается. Он чувствовал невидимую нить, линию, соединяющую цель и выпускающий пулю ствол, но оружие было таким тяжелым и скакало от выстрела в руках, как непослушный, неправильный зверь. Юс злился, руки начинали дрожать, ствол вело в сторону, линия куда-то пропадала, пули летели совсем не туда, и от этого он злился еще сильнее. В конце концов Шавер махнул рукой: пусть, от тебя и не нужно. Езжай так. Твое дело — изображать до поры до времени богатого лопуха-туриста. А уж в этом ты кого угодно за пояс заткнешь.

В конце недели мучений приехал Семен, припылил на верном УАЗе. Вытянул из него несколько увесистых тюков, а напоследок — рюкзак, тот самый, купленный в Новосибирске по Олиной рекомендации. Сказал, усмехаясь: «Свое узнал? Добре шматье, яркое. И железо добре. Паспорт твой, гроши. Нешмат, но колы чего, Шавер даст. А еще — пистоль тебе. Пока не дадим, незачем, но ведай: твой он. Шавер говорит, чепуха пистоль, але ж тому, што сам не вмее з него. Колы в одну руку возьме, так маже». Шавер запротестовал, предложил стрелять на спор, но Семен махнул рукой — потом, и вытащил двухлитровую бутыль с мутноватой жидкостью. «Арака. Зверь, а не пойло».

Они сидели до темноты, говорили и пили. За достарханом Юс, набравшись храбрости, спросил у Семена, кто он. Тот усмехнулся, ответил: «Шофер». А Шавер, чавкая бараниной, хихикнул: «Кот он. Большой-шишой. С пятнами».

— Так ты, — «снежный барс»? — сообразил наконец Юс.

— Кот облезлый, — сказал Семен угрюмо.

— Ну, а какой был, большой был, высоко ходил. Видишь, — Шавер показал пальцем, — он у него, на руке-то. Кот.

— Колы с алмаатинцамы ходылы, — сказал Семен. — После пика Победы кололы. Дурни. Молодые былы.

— А теперь старые, и тоже дурни.

— Ты не звягай. Ты сам что харчил, когда понеслося? Запамятувал? Ты, Юсе, знай — батя его караваны на Федченко водил. Сынку тож караваны повел. Не на Федченко тыльки. Все мы тут, Юсе, последыши. Былы колысьты — и нема нас. Оглодки.

— Ох, оглодки, — Шавер хохотнул, — с бараном да диваном. Ой, Семен, кот снежный, большой оглодок. Он себе уже третий дом догладывает, вуй, и какой дом.

— Да разве то ж это. Да ну тебе, — Семен махнул рукой. — Вон, глянь лучше, як Каримжон разошевся. Гуляет хлопец. Это потому, шо раницою за Олтын-бием поедет. Долго чекал.

— Долго, — эхом отозвался Шавер.

— Рахим добре зробыв, шо не пустыв его колысь. Забилы б хлопца, и всей холэры.

— Кровь не ждет, — сказал Шавер.

— Мертвым все одно. Шавер не ответил.

— И ты гуляй, — сказал Семен Юсу. — А я з вами не пыду. У мене своя справа, у вас — своя. А там побачимо. Пей, Юсе, пей.

Каримжон и в самом деле разошелся. Впервые на Юсовой памяти разговорился, начал спорить и хлопал в ладоши, а потом, у вертолета, плясал, и летел на бревне по воздуху, и пел, и Юс хлопал до боли в ладонях. Ему тоже дали прокатиться на длинном конце бревна, он пролетел с четверть круга, сорвался, ему помогли подняться, сунули ведро — на, стучи, он стучал и подпевал. Пил сладкое крепкое пойло, смеялся. Ему было хорошо.

Они ушли на рассвете. Оседлали лошадей, навьючили оружие, еду, одежду, сели — и отправились наверх, через перевал. На перевале Юс глянул на циферблат привезенных Семеном часов — была четверть восьмого утра шестнадцатого июля.

За перевалом тропа шла по обрыву над рекой. Лошадей пришлось вести в поводу, потому вниз, на развилку ущелий, пришли уже за полдень. Передохнуть остановились на киргизской летовке. По склонам над ней паслись яки — с темной шерстью, быкоподобные, рогатые, хрюкающие звери. Юс пнул ногой одного, не желавшего уходить с тропы, — нога будто провалилась в рыхлый ватный ком. Як обиженно хрюкнул и резво, козлом поскакал вверх по осыпи. На летовке выпили кумысу. Шавер с Каримжоном долго беседовали со стариком, главой семьи, летовавшей здесь. Старик дал им своего младшего сына в провожатые. На ночлег остановились внизу, в долине, на большом киргизском стойбище. В их честь зарезали барана, устроили посиделки с песнями до глубокой ночи, пили кумыс и гранатовое вино, говорили. Спать в юрте Юс не захотел. Провозившись полчаса с распорками и веревочками, разбил палатку, расстелил в ней коврик, спальник. Сунул под голову свернутую куртку. Снаряжение было добротное, яркое. Юс еще утром переоделся так, чтобы в нем за километр было видно туриста. Юсу нужно было выглядеть туристом. План состоял именно в этом. Иначе их не только не подпустили бы к Алтан-бию, но, скорее всего, не впустили бы и на его землю без уплаты за проезд и расспросов: куда, зачем и надолго ли. Юс вез с собой и планшет с рисовальной снастью. Не тот, картонный, набитый намалеванным во время странного пьяного экстаза после стариковского чая, и не купленный в Новосибирске, а новенький кожаный, дорогущий с виду, но набитый черт-те знает чем. Юс заглянув внутрь, чертыхнулся. С тем, чтобы выглядеть чайником в горнолазном деле, он вполне соглашался, но вот чтобы выглядеть чайником в своем… среди заполнявшего планшет хлама нашлось всего с полдюжины годных карандашей.

Наутро к ним присоединились двое киргизов, Мурат и Алимкул, оба из племени ичкилик, кочевавшего и на ферганских склонах Алая, и в Алайской долине. Поехали вверх по долине, к перевалу через Алай. Выехали в шесть утра, позавтракав шир-чаем. А к полудню за поворотом долины, за скальными воротами, стиснувшими реку, открылось длинное озеро, и на берегу его, ступенька за ступенькой, полуразвалившиеся, осыпающиеся, глинисто-бурые стены, обгорелые зубья торчащих балок, обугленные деревья, зеленеющие несколькими уцелелыми ветками. И — множество шестов, обвязанных поблекшими, выцветшими тряпками. У остатков каждого дома два, три, пять шестов, ветер шевелит тряпье, гнет тонкие жерди. На дороге, у подъема к кишлаку от озера, две связанные верхами жерди, как ворота. За ними Каримжон, выехавший вперед, спешился и пошел, ведя лошадь в поводу. Шавер тихо сказал Юсу: «Поехали, поехали. Не останавливайся. Каримжон тут побудет». Они проехали весь кишлак, оставив Каримжона позади. На улочках, среди выщербленных, ноздреватых стен, ветер крутил пыль. У крайнего дома, под окном, лежал припорошенный глиняной крошкой плюшевый медвежонок.

Выехали из кишлака через еще одни ворота из скрещенных, связанных верхушками жердей. Дорога взбегала на отрог, потом спускалась в низину у реки. Там, на траве, остановились подождать Каримжона и перекусить. Юс спросил Шавера:

— Почему Каримжон остался? Там же пусто?

— Там не пусто, — ответил Шавер, нахмурившись. — Их похоронили всех. Там похоронили. Прямо в домах. Был кишлак — стал мазар. Каримжон говорить там будет. Нам не нужно слушать.