– А что тебе не нравится на Саут-стрит? – удивленно спросил Майк.

– Там всего лишь холостяцкая берлога, вот что.

– Чепуха. Там просторно, и это самый центр Мэйфэйр.

Она улыбнулась.

– Я могла бы догадаться. Ты пока даже не задумывался ни о чем, Майк. Я же хочу устроить для нас с тобой настоящий дом, а не просто переехать к тебе.

– М-м-м, – задумчиво протянул он.

– В твоей квартире мусора по колено. Ее нужно заново отделывать. А кухня такая маленькая, что и повернуться негде, как в тюремной камере. Мебель с бору по сосенке…

– А чего бы тебе хотелось? Половину дома с тремя спальнями в Фулэме? Коттедж в Илинге? Усадьбу в Суррее?

– Мне нужно место, где много света и пространства, с видом на парк, но поблизости от центра.

– У меня такое чувство, словно ты имеешь в виду нечто вполне конкретное.

– Риджентс-парк.

Майк рассмеялся.

– Ничего себе! И давно у тебя появились такие планы?

– А ты не знал, что я охотница на богатых мужчин? – Она улыбнулась, глядя ему в глаза, а он склонился, чтобы снова поцеловать ее.

– Ты все получишь, – сказал он. – Новое жилье, которое сможешь отделать и обставить по своему вкусу, как только вернемся в Лондон…

– Не горячись! Мы ведь не знаем, отыщется ли там свободная квартира.

– Мы ее непременно найдем.

Они остановились рядом с машиной и прислонились к раскаленному металлу. Ди подставила лицо под лучи солнца.

– А когда ты сам все для себя решил… по поводу нас с тобой?

– У меня такое чувство, что я вообще ничего не решал. Эта идея просто сама подспудно созрела у меня – мысль о том, чтобы связать жизнь с тобой. К тому времени, когда я ее сознательно стал обдумывать, она уже слишком крепко укоренилась во мне.

– Забавно.

– Почему?

– Потому что со мной все было совершенно иначе.

– Когда же ты все решила?

– Только увидев твой автомобиль у гостиницы в Ливорно. И занятно, что ты сделал мне предложение так скоро после этого. – Она открыла глаза, хотя опустила взгляд. – Но я очень рада этому.

Они несколько минут молча смотрели друг на друга.

Потом Майк сказал:

– Это безумие какое-то. Мы с тобой должны сейчас идти по горячим следам ценной художественной находки, а вместо этого лишь обмениваемся влюбленными взглядами, как двое подростков.

Ди хихикнула.

– Верно. Давай попробуем поговорить вон с тем стариком.

Престарелый мужчина в соломенной шляпе с тростью передвинулся вместе с тенью со ступеней лестницы бара к порогу двери за углом. Но выглядел при этом по-прежнему настолько неподвижным, что Ди даже вообразила, будто он переместился с места на место путем магической левитации, не пошевельнув и мускулом. Но стоило им приблизиться, как они заметили, что глаза изобличают фальшь его безжизненной позы: маленькие, всевидящие, необычного зеленого оттенка, они так и стреляли по сторонам.

– Доброе утро, сэр, – обратилась к нему Ди. – Не могли бы вы сказать, живет ли в Польо семья по фамилии Даниелли?

Старик помотал головой. Ди не поняла значения этого движения. Говорило оно о том, что такой семьи здесь не было, или было всего лишь признанием неосведомленности. Майк со значением сжал ее локоть, а потом ушел за угол к двери бара.

Ди присела перед стариком на корточки и просияла улыбкой.

– Вы, должно быть, о многом помните, – сказала она.

Он словно слегка оттаял и кивнул.

– Вы уже приехали сюда в 1920 году?

Он коротко рассмеялся.

– Задолго до этого. Гораздо раньше.

Майк поспешно вернулся с рюмкой в руке.

– Бармен говорит, он предпочитает абсент, – объяснил он по-английски и подал рюмку старику, который взял ее и залпом осушил.

Ди тоже перешла на английский.

– Это довольно-таки грубая попытка наладить отношения. Похоже на подкуп, – сказала она с неудовольствием.

– Чушь. Если верить бармену, он здесь сидит все утро, чтобы какой-нибудь турист угостил его выпивкой. Другой причины торчать в этом месте у него нет.

Ди снова перешла на итальянский:

– Вы хорошо помните 1920 год?

– Да, хорошо, – медленно ответил старик.

– В то время здесь не жила семья по фамилии Даниелли? – нетерпеливо спросил Майк.

– Нет.

– Не помните, в то время в деревне появилось много чужаков?

– Много. Была же война, если вы не забыли.

Майк смотрел на Ди уже в полном отчаянии. И задал последний вопрос:

– А евреи живут в деревне?

У него истощался запас итальянских слов.

– Да, но не в самой деревне. Они держат бар на западной дороге отсюда. Там Даниелли и поселился, пока был жив.

Оба уставились на старца в совершеннейшем изумлении.

Майк повернулся к Ди и спросил по-английски:

– Почему же, черт возьми, он не сказал нам об этом с самого начала?

– Потому что вы задавали мне не те вопросы, хреновы молокососы! – отчетливо произнес старик на хорошем английском языке и разразился кудахтающим смехом, довольный своей шуткой. Он не без труда поднялся и заковылял по улице, все еще смеясь и кудахча. Время от времени останавливался и тростью стучал по мостовой, а смех тогда доносился громче.

На лице Майка застыло столь комичное выражение, что Ди тоже прыснула. Смех оказался заразительным, и вот уже Майк тоже хохотал над собой.

– А ведь действительно обвел вокруг пальца, как сосунка! – покачал он головой.

– Нам необходимо найти этот бар на западной дороге из деревни, – заметила Ди.

– Жарко. Давай сначала еще выпьем.

– Охотно.

Они вернулись в прохладу бара. Молодой бармен ждал за стойкой. Когда он их увидел, лицо расплылось в лукавой улыбке.

– Вы все знали! – бросила ему в лицо обвинение Ди.

– Теперь могу признаться, – ответил молодой человек. – Он вовсе не ждал дармовой выпивки. Ему отчаянно хотелось проделать этот свой трюк и посмеяться над вами. К нам туристы заглядывают не чаще чем раз в год, и у него сегодня выдался праздник. Вечером он вернется сюда и будет рассказывать о своей проделке каждому, кто захочет слушать.

– Еще два кампари, пожалуйста, – попросил Майк.

Священник остановился на каменной дорожке церковного двора и склонился, чтобы подобрать мусор: оброненный кем-то конфетный фантик. Он смял его в кулаке и медленно распрямился, стараясь не раздразнить застарелый ревматизм в колене, тут же напомнивший о себе. Он знал, что эту боль породили одинокие ночи в старом и неотапливаемом доме посреди сырых и промозглых итальянских зим. Но ведь священнику полагалась бедность. Как мог человек быть пастырем в деревне, если там жил хотя бы кто-то беднее его самого? Эта мысль стала для него правилом, придуманным им самим, и пока он заново обдумывал его, боль отступила.