И я улыбнулась ему в ответ. Я сочла очаровательным его умение лгать с самым невинным видом и чрезвычайной легкостью. Он гордился своим родным городом ничуть не меньше меня, пусть я до сих пор даже не подозревала о существовании такого места, которое Исфахан считал «центром второй половины Вселенной». Благородные манеры, занимательный рассказ о своем путешествии, эта случайная встреча со мной и полные карманы денег превратили его в героя и спасителя.

Из нашего квартала Маре он привел меня в самое сердце Парижа, предложил зайти в роскошный бутик, где купил мне шелковые чулки и платье из крепдешина — такому позавидовала бы сама императрица. После чего он повел меня в ресторан и заказал изысканный ужин — артишоки, телячью вырезку с орехами и персики с ромом. Потом было много таких же ужинов и подарков. В объяснение наших отношений я могу лишь сказать, что Мохаммед влюбился в меня, а что до меня, то я в нем нуждалась, скажем так. С годами наши взаимоотношения с Мохаммедом претерпели изменения, и если вначале мы были только любовниками, то впоследствии стали добрыми друзьями. Мы служили опорой и поддержкой друг для друга. И между нами существовала неразрывная связь.

Благодаря Мохаммеду я с головой окунулась в жизнь парижского общества. Главной моей заботой в первые месяцы было спасение своей семьи от голодной смерти. И мне это удалось, поскольку Мохаммед выказал желание тратить свое состояние на меня и мою семью.

Мы с Мохаммедом пережили холодные зимы 1870 и 1871 годов, а потом, с приходом Третьей республики, Париж начал возрождаться и возвращаться к нормальной жизни, и мы вместе с ним. Я влюбилась в Париж, в тот послевоенный Париж, восставший из пепла и сохранивший в неприкосновенности свою чувственную красоту, Париж, неохотно принимавший социальные изменения, Париж, который дал мне возможность почувствовать вкус ослепительного декаданса. Я стремилась получить удовольствие и обрести свой стиль, хотела стать частью бомонда — прекрасного мира и модного светского общества. Я часто бывала в опере, прогуливалась по роскошным бульварам, частенько заглядывала в открытые кафе, вступала в оживленные дискуссии с представителями богемы, художниками и вольнодумцами Монмартра и Монпарнаса.

Но мне было мало этого. Я жаждала славы и власти. Мне хотелось иметь лошадей и кабриолеты, и еще замок, названный моим именем. Я хотела обладать бесчисленными драгоценностями и мехами, диктовать моду каждого сезона, мне хотелось, чтобы меня короновали гранд-дамой Парижа.

Я обзавелась состоятельными, влиятельными любовниками в шитых золотом камзолах, взиравших на все свысока. Я посещала salons particulieres[38], где моими гостями были короли и графы. И я полностью отдавалась свойственным им излишествам. Мне хотелось обладать богатством столь значительным, чтобы войны и эпидемии не смогли уничтожить его и чтобы оно всегда оставалось со мной.

Мохаммед, напротив, с ужасом взирал на разворачивающиеся перед его глазами события, его печалили и огорчали происшедшие во мне перемены. Ему было довольно того, что он остается со мной рядом. Он не хотел большего. Он не понимал моей склонности к безудержной страстности, не понимал, как подействовала на меня война, не понимал моего стремления обрести независимость, причем не только от него, но и от любого человека или обстоятельств, которые могли бы ограничить мою свободу.

Ma chere Симона, теперь ты больше узнала о том, где я выросла и откуда пришла, равно как и о том, на кого ты можешь положиться в трудное время. Твой прадед никогда не оставит тебя. Дух твоей прабабушки, чье сердце разбила франко-прусская война, всегда будет рядом с тобой. Твой дед, Мохаммед, которого ты знаешь под именем Альфонса, обладает добрым сердцем и щедрой душой, а также строгими принципами, и он продолжает вносить в наши жизни немалую толику здравого реализма. Но я не собираюсь говорить более того, что тебе уже известно о твоем отце. Мужчин, подобных ему, лучше вверить суду Божьему. А твоя мать, Франсуаза, сумеет обогатить твое существование своим неистощимым умением радоваться жизни. Я люблю ее больше самой жизни, но только тебе суждено было стать семенем, из которого выросло сильное дерево.

Оставь траур и печаль. Продолжение и сохранение рода д'Оноре отныне зависит от тебя.

* * *

Альфонс! Ее дедушка! Впрочем, подобное открытие не столько шокировало, сколько удивило Симону. Ей следовало бы самой догадаться об этом намного раньше. Он всегда вел себя с ней по-отечески, так же, как и ее прадедушка. Она считала себя незаконным отпрыском жалкого ничтожества, а тут вдруг у нее появился настоящий дед, из плоти и крови. Надежный якорь, который поможет выдержать грядущие житейские невзгоды.

Не обращая внимания на закладки, сделанные мадам Габриэль и указывающие, какие именно страницы ей следует прочесть, Симона, сгорая от желания узнать больше и наслаждаясь своим новообретенным статусом, просто перевернула следующую страницу.

Но тут на пороге возник Альфонс с чашкой горячего шоколада в одной руке и стаканом грейпфрутового сока в другой.

— Мохаммед, — прошептала Симона и бросилась в его объятия.

— Дитя мое, милое мое дитя, — пробормотал он, и горячий шоколад пролился ему на руку, а грейпфрутовый сок испачкал другую. Он поставил напитки на стол, когда Симона отпустила его, а затем принялась ощупывать его лицо, словно желая убедиться в том, что его чудесное появление ей не снится.

— Пожалуйста, дитя мое, присядь рядом со мной. Тебе предстоит еще многое узнать, поскольку у твоей Grand-mere, да благословенна будь ее душа, не хватило мужества признаться во всем, даже в своих мемуарах. Выпей, пожалуйста, шоколад, пока я буду рассказывать. После твоего рождения мы с твоей бабушкой без шумихи официально зарегистрировали наш брак, признав тебя и Франсуазу своими дочерьми. Мы полагали, что доказательства существования законных родителей даст тебе свободу действий в обществе.

— Но тогда получается, что Франсуаза — моя сестра, — заметила Симона.

— На бумаге да — а на самом деле она — твоя мать.

— А ты — мой отец на бумаге и дедушка по крови.

— Именно так. Как видишь, здесь, в долине Африканской циветты, все обстоит совсем не так, как выглядит на первый взгляд. Габриэль, как тебе известно, еврейка; она — дочь польского раввина, но считает себя императрицей Франции, а тебя — наследницей ее трона.

— Маловероятной наследницей, — вздохнула Симона.

— Да, очевидно, наша дорогая Габриэль питает напрасные надежды о твоем блестящем будущем. Тем не менее, оставаясь одной семьей, всем нам время от времени приходится идти на компромиссы. Я продолжаю заботиться о твоей бабушке. А поскольку она не пожелала ни с кем соединить свою судьбу и решила, что ее должны ценить и уважать за то, чего она добилась сама, я стал ее дворецким. Я остался рядом с ней еще и потому, что так смогу быть ближе к дочери и к тебе. Я сдержал слово и сохранил свое происхождение и свое имя в тайне от общества, даже от тебя и своей дочери. А сейчас я делаю все, что в моих силах, чтобы оградить ее от любимых призраков, которых, кстати, становится все больше и больше. Твоя бабушка, я уверен, задается вопросом: как могло случиться, что она хранила и до сих пор хранит верность мусульманину из Исфахана. Даже Франсуаза, слабости которой служат источником ее очарования, и та сумела понять, как нелегко пришлось ее матери и какие трудности пришлось преодолеть, чтобы стать женщиной, обязанной своими успехами только самой себе. И это в мире, где место женщины предопределено с самого рождения. Она старается изо всех сил приумножить состояние д'Оноре. Что касается тебя, Симона, тебе еще предстоит найти свое место в жизни, но ты можешь рассчитывать на помощь мудрой бабушки. Мой тебе совет — не отказывайся от ее неоценимого опыта. Сколь бы храброй ты ни была, ты все-таки должна понимать, что воспарить со связанными руками, да еще женщине, чрезвычайно трудно.