— Идем! Идем! — воскликнула она, как будто приглашая его в сады Эдема, в райские кущи.

Он не сдвинулся с места. Перчатки и веера шокировали его и едва ли не парализовали. Осознание того, что его дочь жила в окружении подобной непристойности, надломило его. У него не было ни малейшего желания подвергаться дальнейшим унижениям.

— Я видел достаточно. А ты иди, Симона, если тебе нужно.

Она уткнулась головой ему в плечо и тихонько всхлипнула.

— Прости меня. Мне не следовало вести тебя сюда. Я вызову экипаж, чтобы отвезли тебя домой.

— Ты так и не сказала мне, зачем вообще звала меня, — заявил он, не в состоянии выносить ее слез.

— Я причинила тебе уже много боли.

— Ну, хорошо, хорошо, твоя взяла. Покажи мне и эту галерею, если это поможет тебе успокоиться. Только пообещай мне, что это будет последний экспонат.

Они стояли на пороге галереи, взявшись за руки, и Симона ужаснулась не меньше раввина. Он выудил из кармана большой носовой платок и вытер им вспотевший лоб. Неужели все это было правдой, это зрелище, к виду которого он оказался совершенно не готов? Неужели его дочь спала со всеми этими мужчинами? Какие же еще проступки и святотатства совершила в своей жизни его Эстер, застенчивая маленькая девочка, внимательно слушавшая его рассказы?

Он уже собрался опустить глаза, когда взгляд его остановился на висящем на самом видном месте портрете, и тот шокировал его. Неужели глаза обманывают его? Неужели его дочь зашла настолько далеко и настолько погрязла в бесчестье, что имела отношения с печально известным Распутиным? Раввин упал на колени перед изображением своей обнаженной дочери в объятиях Распутина.

Симона опустилась на землю рядом с ним, и крытая аллея из вьющихся растений услышала их плач и стенания.

— Мне очень жаль, Grand-pere, дедушка. Простишь ли ты когда-нибудь меня за то, что я сделала? Но ты должен был сам увидеть, какое будущее меня ждет.

Они вдвоем подошли к шезлонгу ротангового дерева мадам Габриэль, сели рядышком и стали смотреть на заросли лаванды с редкими каштановыми деревьями вдали.

Он расправил убранные за уши пейсы. Он, веривший в тикун олам — совершенствование своего мира, — допустил несколько грубых ошибок, которые породили одно лишь чрезмерное и греховное потакание своим слабостям.

— Ma pauvre cherie, бедная моя девочка, такой родственничек, как я, выросший в гетто, способен лишь обратить во врагов всех и вся. Вот почему я хотел, чтобы Эстер не чувствовала себя чужой и посторонней. Но мне и в голову не могло прийти, что она зайдет так далеко. — Он кивнул в сторону галерей, задумчиво накручивая на палец пейс. — Молю тебя, Симона, следи за своим окружением, вдыхай воздух и избегай жадности и похоти во всех проявлениях.

— Знаешь, Grand-pere, именно поэтому я и хотела, чтобы ты увидел все своими глазами.

— Такая похоть отравляет душу. Страсть у супругов очень желательна, но когда ее порождает такой разврат, который мы с тобой увидели здесь, то ее следует избегать любой ценой.

— Да. И поэтому мы должны поговорить с Grand-mere. Убеди ее, что я заслуживаю другого будущего. Я влюбилась, дедуля, в замечательного мужчину, перса. Я собираюсь вместе с ним уехать в Персию.

— Постой, погоди минутку, милая. Перс! Во имя всего святого, как это ты умудрилась познакомиться с персом? Это просто поразительно. Я ожидал совсем другого. Только, пожалуйста, не надо больше плакать. Ты действительно влюбилась, или, может быть, тебе просто любопытно? Что, французов смыло водой в канализационные трубы, раз ты нашла себе перса?

— Какой смысл объяснять что-либо? — парировала она, глядя в его излучающие спокойствие и тепло глаза. — Подобно всем прочим, ты все равно не поймешь.

— Ага! Получается, я ничем не лучше всех остальных? — Он отпустил ее руку, делая вид, что обиделся. — Ну, что же. А что тебе известно об этой отсталой пустыне, которая называется Персией? Что ты знаешь об этом мужчине? Ты на самом деле собираешься бросить свою семью? А ты подумала о последствиях? Ты готова сознательно заточить себя в эту дыру, где кочевники до сих одеваются в овечьи шкуры?

— Да, потому что только там у меня появится шанс жить другой жизнью. В противном случае искушение или влияние Grand-mere превратит меня в дорогую безделушку на руке какого-либо мужчины, a grande horizontale[34], и не более того.

Раввин слушал не только Симону, но и свое сердце, которое отказывалось принять услышанное. Ему было известно о намерениях его дочери сохранить династию, он знал, что Франсуаза не сможет правильно распорядиться таким огромным состоянием, как знал и то, что Симона должна была стать наследницей семейных богатств и бизнеса. Он уставился на свои руки, словно надеялся прочесть в них ответ.

Девушка сжала его руку.

— Как бы то ни было, Grand-pere, дедушка, какое будущее ожидает меня, незаконнорожденную дочь баварского парфюмера, здесь, в Париже?

А раввин Абрамович размышлял над собственными ошибками и неудачами. Он грешил и перед лицом рая небесного, и во время земного своего бытия. Он воспитал дочь, которая, подобно выпущенной из лук стреле, вылетела из его гнезда и приземлилась в самом сердце похоти и разврата. Может быть, конечно, он и не смирился с образом жизни Эстер, но и не осудил его вслух, потому что был трусом и боялся лишиться ее привязанности. Каждое утро и каждый вечер, читая наизусть шему[35], он боролся со своей совестью. Неужели то, что он поощрял Эстер в стремлении начать жить самостоятельно и узнать жизнь такой, какая она есть, подтолкнуло ее к теперешнему занятию? Вернулась бы она домой, если бы он пригрозил отречься от нее? Может быть, ему следовало настоять на своем и бороться до последнего вздоха, до последней капли своей еврейской крови?

Но сейчас, по крайней мере, у него появился шанс искупить свои прошлые грехи. Он постарается убедить дочь, даже если после этого она не пожелает более знаться с ним, даже если ему придется солгать — это будет небольшая цена за то, чтобы Симона сохранила свою душу в чистоте. Он возложил ей руку на голову и прочел молитву-благословение — благословение, которое дедушка дает своей любимой внучке.

— Адонай ве-ишмереха: яэр Адонай панав элейха ви-хунэха[36]. Ступай, дитя мое. Ступай за своей мечтой, куда бы она ни привела тебя, лишь бы только подальше отсюда.

Париж

Зима 1901 года

Симона покинула Персию через пятнадцать дней после того, как северное сияние возвестило о смерти Кира. В ту ночь, о чем она даже не подозревала, население Тегерана было охвачено ужасом от ранее невиданного явления безумного танца холодных огней и шипения страшных змей в небесах, а все предсказатели и гадалки хором стали предрекать грядущие несчастья.