Не принято это среди их братии – учить! Я лучший, я здесь гений, мне все лавры, а я их собираю! А вы все так, ни о чем, вам со мной не тягаться. Попробуйте дотянитесь, а я вам по рукам, по рукам! Конкуренция жесткая и злая!

А Маркин ее учил! И всерьез!

И цинизму в деле, жесткости, и видеть истину там, где ее и не раскопаешь, и людей выщелкивать на счет «раз-два» не разрешается, нет у тебя второго шанса! И добывать факты, работать с «источниками», и наработать себе эти «источники» и личные связи.

Всему.

Он Гений и вне досягаемости, ему было не жалко, с барского-то плеча.

Все сломалось в один момент! Не сломалось – изменилось!

Ленка вернулась из командировки другая. Совсем другая.

Они еле выбрались! Ситуация – вот все, конец! Столкнулись с боевиками там, где их по всем раскладам и разведданным – вот сто пудов! – быть не могло!

Как они выбрались?! Втроем – водитель, фотограф и она.

То ли молитва чья спасла, то ли чудо какое! Долго не могли поверить, что пронесло, лишь крепко задев! Всю дорогу до самой Москвы не разговаривали, не могли. Только Митька Фомин, фотограф, сказал ей тогда:

– Ленка, это тебе звонок от Бога, заканчивай жопу подставлять по-мужски и лезть в самое дерьмо! Не бабское это дело. И с Маркиным завязывай, угробит он тебя и не оценит никогда, пропадешь просто.

Маркин встречал ее в аэропорту, сграбастал с трапа самолета, увез на квартиру ту самую, снимаемую им за сексуальным интересом. Два дня не отходил от Лены, был нежен, заботлив, мягок. А в ней что-то перевернулось, кончилось и возврату не подлежало. И закалилось, как самая крепкая сталь!

И его забота только усугубляла эти перемены, выматывая необходимостью принимать! Ей не нужна была сейчас забота и нежность!

Лена взяла отпуск, Маркин сам настоял и купил ей дорогой тур в Италию. Она отсыпалась, как хорек в зимнюю спячку, гуляла, ездила на экскурсии по разным городам, плавала в море и ни о чем, вот ни о чем не думала! За три дня до окончания поездки прилетел Маркин.

Они провели эти три дня вместе, ни разу не заговорив о работе и не касаясь их отношений. Гуляли, обменивались впечатлениями, объедались великолепными блюдами, пили вино, подолгу плавали в море и почти не занимались любовью.

В Лене что-то безвозвратно изменилось, она пока не знала, да и не хотела знать что, а Максим понял, почувствовал и часто задерживал на ней задумчивый, печальный взгляд, Лена отворачивалась, встречаясь с этим его взглядом.

Вернувшись в Москву и в работу, обнаружила, что ее перестали посылать в опасные командировки, перекинули на острые социальные темы. Да и ладно, решила она.

И с жаром принялась за это направление – социальные так социальные, тут тоже конь не валялся! Правда, «с жаром» – это искусственно, заставляя и подпинывая себя к жизни.

Но перегорело что-то, перегорело в золу!

И она вдруг совсем по-другому увидела Максима Маркина, неожиданно осознав, что бултыхается в этих отношениях вот уж три года, без намека на будущее, принимая и потакая его эгоистичному владению ею.

Именно владению! Как вещью, принадлежащей хозяину.

Он ревновал, но старался не выказывать этого открыто и зорко следил, чтобы Ленка ни на кого не «запала», особенно на его именитых друзей, с которыми он знакомил ее часто, хвалясь заслугами Лены, под его руководством достигнутыми.

В постели он всегда ведущий, довольно жесткий, и эго, эго – впереди планеты всей, даже там. Лена вдруг подумала: а хорошо ли ей с ним было в сексе? Ну так, без вранья?

И оказалось, что не очень.

Она за больной девичьей влюбленностью непомерной не замечала его недостатков, самолюбования вечной и неотъемлемой части его сущности, его привычке брать, что понравилось по праву избранности.

Маркин – великолепный профи и знал это, и жил этим, он был хорош как образчик мужской сексуальной привлекательности и этим пользовался. Он мало чего боялся, он был известен, востребован и любил себя в собственной самости.

Больше он не любил никого.

Ненормально, что она, здоровая, симпатичная, далеко не глупая и талантливая женщина на три года затерялась в этом своем «раба любви»!

Лена спросила Маркина:

– Зачем ты посылал меня в самое взрывное пекло?

– Чтобы сделать из тебя классного профи, – спокойно ответил Маркин, – ты же хотела стать лучшей журналисткой. Ты ею стала. Это внутри тебя, дар, талант репортера, это твоя сущность. Тебя просто надо было натаскать, вот я и натаскивал.

– А ты не боялся за меня? Могли же запросто убить?

– Лен, – посмотрев на нее непроницаемым жестким взглядом, разъяснил он, – ты сама это выбрала и, насколько я помню, рвалась! Варилась бы в «глянце», у тебя и там бы получилось, и никаких тревог. Но тебе неудержимо хотелось другого, и ты перла изо всех лопаток. Чем ты недовольна?

– Ничем, – безразлично ответила она.

– Лен, ты теперь в обойме и почешешь вперед. Пора перебираться на телевидение. С таким заделом, как у тебя, карьеру ведущего репортера за полгода сделаешь, и помогать не придется, подтолкну только немного для старта, – поделился Максим дальнейшими планами на ее счет.

– Я подумаю.

– Ты не будешь думать, – жестко отрезал Маркин, – ты сделаешь так, как я скажу!

Лена промолчала. Он мало что про нее понимал, а объяснять она не хотела.

Та Леночка Невельская, что любила его до визгу щенячьего, училась, шла за ним, ломилась в профессионализм, принимая любое слово кумира, как «отче наш», – та Леночка умерла.

Осталась там, на темной, холодной высокогорной дороге, где взял ее за горло пятерней, одетой в обрезанную перчатку, боевик, вонявший бараниной, луком, оружейной смазкой, табачным дымом, оторвал от земли, поднес к своему заросшему бородой до глазниц лицу и безразличным тоном объяснил:

– Тебя уже нет. Ты не просто никто. Тебя уже нет. И я не о смерти.

Он не о смерти. Он о другом. И она это четко понимала.

Лене уже не было страшно. Испугались они до ужаса, до ступора в тот момент, когда поняли, что вдряпались по полной! И потом, позже, когда чудом вышедшие на них спецназовцы начали стрелять, а боевики почему-то бросили пленных и они лежали втроем на мокрой дороге, ожидая случайной пули в длящейся и длящейся перестрелке с двух обочин, тогда было страшно – животно, ужасно страшно, потому что в этом была надежда на жизнь!

Но когда ее держал за горло боевик – в тот момент не было ни надежды, ни жизни! Лена абсолютно четко знала, что он говорит правду, ее «уже нет», безысходно. И уже находилась в этом «нет»!

И никакая двухдневная забота и нежность, проявленные Маркиным первый раз за три года, и никакая Италия и их совместное трехдневное бегство от реальности, и его запоздалое оберегание ее, и никакие планы ее продвижения – уже ничего не могли изменить и не имели никакого значения.