В апреле 1945 года во время утреннего умывания одна из женщин заметила, что Приска беременна, и впала в истерику. Эта женщина на протяжении всей войны умудрялась сохранять фамильные бриллианты и была в ужасе от мысли, что их найдут, особенно если это будут солдаты. «Ты нас всех убьешь! Наша смерть будет на твоей совести!» Она настолько перевозбудилась, что на крик сбежалась охрана. «Она беременна!» – закричала женщина, тыча пальцем в Приску.

Девушка замерла, сердце ухнуло.

«Это правда? – спросила одна из надсмотрщиц, скептически оглядев отощавшую Приску, которая весила чуть больше 30 килограммов. – Ты беременна?»

«Да», – прошептала Приска, готовясь получить пулю.

Охранницы посмотрели друг на друга и закачали головами от недоверия. Возникла длительная пауза. Одна из охранниц спросила: «Когда рожать?» – «Скоро. Очень скоро».

Охранницы ушли, чтобы посовещаться, а Приска легла на свою койку. Новость о ее положении быстро разлетелась среди работниц, которые стали ее заверять, что все обойдется. Проходили дни, все вернулись к своей рутине. Однажды к Приске подошла надзирательница и тихо спросила: «Что тебе нужно?»

К тому моменту самым страшным испытанием была боль в ногах, которые отекли, запеклись в крови и гное. Она едва могла ими шевелить. «Я бы не отказалась от теплой ванночки для ног». К ее удивлению, принесли горячую воду. Под завистливые взгляды других заключенных она сидела в своей драной одежде, полной вшей и прочей живности, расслабляя ноги в импровизированном спа, «как королева». Вода была очень горячей, настоящее блаженство!

«Люди были добры ко мне, испытывали жалость, потому что никто не верил, что ребенок родится живым или просто нормальным». Она понимала, что неожиданная смена настроений среди надсмотрщиков была корыстной, но принимала их заботу. «У нас с мужем были такие прекрасные отношения, я хотела этого ребенка вопреки всему».

Беременность Анки тоже была раскрыта к тому моменту, но не чешским врачом, которая была достойна доверия, а другими заключенными, заметившими живот сбоку. «Я с каждым днем становилась все тоньше и тоньше, а живот рос и рос. Некоторые охранники это заметили. Если бы о беременности узнали раньше 18 января, меня бы отправили в Аушвиц, но тогда он был уже разрушен. Меня больше некуда было ссылать. Тогда я этого еще не знала. Мне пришлось признать свою беременность, когда меня спросили. Я не могла этого отрицать, а им некуда было меня отправить».

Анка была болезненно худой, но грудь росла и наливалась молоком, становилась тяжелее и доставляла неудобства, особенно во время марша два раза в день. Мицка нашла нитку и иголку и сшила из кусочков ткани бюстгальтер. Это была любительская попытка, выглядел он необычно, но Анка была так благодарна за поддержку, что носила его до самого конца войны.

Беременность Рахель, которую она скрывала от сестер все девять месяцев, тоже была раскрыта одной из заключенных. «Ты знаешь, что Рахель беременна?» – спросили у Балы.

«Нет! Ты с ума сошла? Я же с ней на одной кровати сплю!»

«Быть того не может!» – воскликнули в унисон Эстер и Сала. Они работали в разные смены и в разных зданиях, но все же видели Рахель в бараке и ничего не замечали. Когда сестры убедились в том, что это правда, они перепугались, потому что Рахель совершенно обессилела и проводила почти все время в медпункте. «Мы долго не могли поверить, ведь это просто ужасно – жить беременной в таком месте!» – говорит Сала.

«Для меня не нашлось ни единой лишней крошки, и никто не мог мне помочь», – говорит Рахель. Она старалась не думать о том, что может случиться с ней и ребенком.

Несколько дней спустя немец, работавший с Салой, подарил ей апельсин. «Они боялись нам помогать, но, несмотря на это, он все же принес мне прекрасный фрукт. Я уже давно не видела и не нюхала ничего вкуснее. Хотелось, конечно, оставить его себе, но я спрятала апельсин в платье и принесла для Рахель и малыша. Им было нужнее».

К тому моменту уже почти никто не работал и все собирались в бараках, оцепеневшие от постоянного голода. Они могли слышать артобстрел и знали, что союзные войска уже близко, но все еще неясно было, начнут ли эсэсовцы паниковать и убивать всех подряд. Некоторым было уже все равно.

На следующий день после ванночки для ног, 12 апреля 1945 года – день, который она давно вычислила – у Приски Левенбейновой начались схватки. Она закричала, потому что казалось, что ее разрывает на части. Ей помогли добраться до лазарета и положили на деревянную скамью. Девушка сражалась с болью рождения первого ребенка, которого она смогла выносить, а доктор Маутернова делала все возможное в условиях отсутствия обезболивающего и стерильных инструментов.

Каждый раз, когда Приска поднимала голову, чтобы набраться сил и справиться со следующим спазмом, она видела больше 30 наблюдателей, столпившихся в дверях. Там были и офицеры СС, и старшие мастера, и даже староста лагеря. Некоторые делали ставки на пол будущего ребенка. «Они говорили, что если будет девочка, то война скоро кончится, а если мальчик – то будет продолжаться еще долго».

Пока они препирались насчет пола ребенка, Приска переживала приступы ни с чем не сравнимой боли. После нескольких часов мучений, в 15.50, Приска родила дочь. Девочка была тощей и бледной, как мать, а количество крови, которую Приска потеряла во время родов, почти убило ее.

«Это девочка! Девочка! – счастливо закричали немцы. – Война скоро кончится!» Один из сторожей воскликнул: «Это сам дьявол!».

Ребенок, вопреки всему проживший девять месяцев в истощенном чреве Приски, появился на свет, прижимая измазанные в крови кулачки к голове, и на мгновение даже Приске показалось, что это рога. Наблюдающие пришли в ужас, а Приска была измождена сильнее прежнего. Она была рада, что наконец-то родила, но боялась, что ребенок родится неполноценным. Голова девочки была намного больше остального тела, но так казалось потому, что тело было совсем маленьким и хрупким – ребенок весил полтора килограмма. Приска поняла, что с ребенком все в порядке, и пожалела, что Тибора нет рядом, чтобы разделить это радостное событие, а потом уже испугалась того, что теперь с ними сделают.

До этого момента дочь была надежно спрятана в ее утробе. А теперь это был требовательный, беззащитный, голый ребенок – в окружении нацистов. Девочка была слишком слаба, чтобы кричать, и едва шевелила руками и ногами. Когда врач наконец отрезала пуповину и запеленала ребенка во все, что только смогла найти, Приска наконец смогла впервые взять на руки свою новорожденную дочь. У ребенка едва ли был подкожный жир и мускулы, поэтому кожа на ее ножках висела, как носки. Тощее личико было таким сморщенным, что ребенок был «страшен как смертный грех», но глаза были большими и синими, как у ее отца.

«Моя Ханка», – произнесла Приска, и на ее глазах выступили слезы, когда она вспомнила их с Тибором разговор в темном вагоне, направляющемся в Аушвиц: Ханка – если девочка, Мишко – если мальчик. Она взглянула на круглую головку ребенка, и губы сами собой растянулись в улыбке.