– А где гарантия, что вы правду расскажете, а не лапши навешаете?

Государь запрокинул голову, чтобы рассмеяться, но сдержался. Только воздух из легких с силой выпустил.

– Не гарантийная мастерская. Гарантиями не занимаюсь.

Меня почему-то покоробил этот момент. Почувствовала обиду. Отошла от разделочного стола, пристроилась за обеденным, на стуле Государя – ближе к собеседнику – скрестила руки, ноги и насупилась.

– Почему вы уверены, что я сохраню наш разговор в тайне?

– Во-первых, слишком в тебе сильны благородные порывы. Как на первом курсе на Левиц окрысилась, сама-то помнишь?

Кивнула. Еще бы. Странно, что он помнит.

Профессор продолжал:

– Во-вторых, ты мне слишком благодарна. Благодарность в связке с благородством иногда творят такие чудеса, ты бы знала.

А ведь он прав. Я буду молчать, чтобы долг вернуть за свое спасение.

– Ну, вы и циник, – пробубнила я.

– Чем безмерно горжусь.

Не выдержала:

– Да вы просто изнемогаете от чувства собственного достоинства!

– Отнюдь. Это у тебя мания моего величия. Впрочем, подобное отношение даже льстит.

– Насколько успела заметить, мания вашего величия у всех, с кем я знакома.

Он задумчиво приподнял бровь, оценил, справедливы ли мои слова, хохотнул и кивнул:

– Пожалуй.

И добавил:

– Хорошо, уговорила. Не только расскажу – покажу.

– Как это?

Государь не спеша поднялся с подоконника, подошел ко мне:

– Давай руку.

Когда моя ладошка утонула в его руке, лишь спросил:

– Помнишь последний экзамен? Как попасть в прошлое другого человека?

В памяти тут же всплыло:

– Ладно, Александрова. Опишите процесс погружения в прошлое другого человека.

– Надо, стараясь не выпускать испытуемого из поля зрения, отождествить свое сознание с его сознанием и продвинуться по индивидуальному временному коридору до нужного момента в прошлом.

– Как располагается этот коридор относительно тела испытуемого?

– От шеи – вниз, за позвоночником. Чем ниже спускаемся, тем глубже погружение в прошлое.

– Но… но я не умею, – растерялась я. – Считывать информацию с чужого сознания мне никогда не удавалось.

– Тебе и не придется. Просто делай, как я говорю – и все получится.

Нервно сглотнув, я кивнула.

– Улови сознание в голове, отрешись от постороннего, наносного, – голос Государя зазвучал по-иному, уверенный тон начинал давить, подчиняя своей воле. – А теперь представь, что порезала пальцы. Куда сместится сознание?

– В район боли, в пальцы, – мой голос утратил краски, эмоции, звучал отрешенно.

– Верно. Смещай сознание из головы в руку, затем в пальцы. Хорошо, – в речи Государя стали возникать паузы, свойственные профессиональному гипнотизеру. – Продли сознанию путь. Выведи из своей руки в мою. Молодец. А теперь – продвигайся в мою голову. Еще немного. Так. А теперь – за спину, в мое прошлое.

Я провалилась куда-то. На мгновение стало темно – и вдруг что-то белое ослепило. Снег. Повсюду. Только что выпавший, неутоптанный, белейший. Подняла глаза. Трамвай одиноко стоит на путях. Припорошен, но видно, что ни в кабине, ни в салоне – ни души. В нескольких метрах впереди, чуть справа, еле волочит ноги мужчина. Он в тулупе, валенках, шапке-ушанке. Вдруг покачнулся – и упал. Замертво. Я почему-то знаю, что прохожий не пьян, что это не сердце, что он действительно упал и умер на моих глазах. Только что. Где я? Боже мой, где я?!

Холодно, дико холодно. Ни пальцев рук, ни пальцев ног не чую. И я страшно, зверски, смертельно хочу есть, умираю от голода. Ничто, кроме мыслей о еде, не заботит. Хотя бы корочку хлеба. Желудок режет будто ножом. От боли хочется согнуться пополам.

Начинаю ощущать больше. Я в теле мальчика. В теле Государя, когда он был пацаном. Мне, то есть ему, двенадцать лет. Но где это? Когда это?! Не понимаю.

Впереди, меж двух домов, метрах в ста от меня, мужчина везет огромные сани. На них что-то длинное, белое. Приглядываюсь. Тело. Человеческое тело, завернутое в простыню. В районе шеи простыню закрепляет бечевка.

Да что же это за место?! Один умер прямо на дороге, другой везет труп. Ад, только без огня? Поворачиваю голову и читаю табличку на стене здания:

Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна!

Все встает на места. Я действительно в аду. Я в блокадном Ленинграде. Когда люди стали умирать от голода прямо на улицах, когда трупы еще хоронили. Первые месяцы блокады, лютая зима 1941–1942 годов. Холод и голод, бомбежки и гибель, смерть повсюду: в каждом дворе, за каждым углом, за каждым окном.

Сквозь собственный ужас я ощутила выплеск ненависти, способный убить, уничтожить, смести все на своем пути. «Это не моя эмоция», – поняла я. Это ненависть мальчика, двенадцатилетнего пацана, который видит снежный ад наяву. Как он еще сам не погиб от столь мощных эмоций?

А он и не мог, не желал. Ненависть помогала ему выживать и бороться, несмотря ни на что. Смешение патриотизма, праведного гнева и ненависти к врагам, понятные каждому ленинградцу, вкупе со страстным желанием остановить сердце Гитлера кипели и бурлили в нем. Остановить сердце, чтобы спасти отца и брата, которые были на фронте, маму, бабушку, свой город, свою страну, и, в конечном счете, остановить войну.

Сцены смерти Гитлера рисовали себе почти все, но только маленький Государь обладал способностью убивать на расстоянии, пренебрегая тысячами километров и охраной любой степени подготовки. Однако он пока не имел понятия о своих способностях, не имел опыта и был слишком слаб, истощен, иначе… иначе история мира могла быть переписана.

А пока маленький некромант забрел в незнакомую подворотню. Рычание, лай, оскаленные зубы. Собаки тоже умирают от холода и голода. А когда на кону стоит выживание, бродячие псы вспоминают, что их предки были волками, объединяются в стаи и открывают охоту. На людей.

Бродячие псы окружили мальчика. Двое вышли наперерез, двое не позволили повернуть назад, и по одному лохматому чудовищу подбиралось справа и слева – шесть оскаленных пастей против ребенка. Кольцо сомкнулось. Самый крупный пес – вожак – напал первым: схватил мальчика за ногу. Остальные прекратили лай, собираясь последовать примеру предводителя, чтобы добыча упала, чтобы ее можно было разорвать и насытиться. Голодные глаза жаждали крови и мяса.

И вдруг – озверелое рычание стихло. Вожак упал на снег – стая заскулила. Пятеро псов, потеряв главу, прекратили атаку и, подобострастно поджав хвосты и поскуливая, начали отступать. Не прошло и десяти секунд, как они попрятались.