Ветреным воскресным днем, пока Четтина мыла волосы да выбирала гнид, Стелла выскользнула из дома. У нее были вопросы к Стелле Первой – при Четтине их не задашь. Девушка поспешила на кладбище, остановилась у могилки, сложив руки на груди, как бы защищая солнечное сплетение. Перед отъездом ее потряхивало от потустороннего страха. Сейчас – нет; осталось только чувство пережитой опасности.

– Я знаю, что ты здесь, – произнесла Стелла, обращаясь к мраморному надгробию. Ответа, разумеется, не последовало. – Скажи мне только одно: ты целый пароход подожгла и потопила, чтобы со мной разделаться? Убила столько народу, потому что меня так сильно ненавидишь?

Стелла выждала паузу. Впрочем, молчать было невмоготу, и она заговорила снова:

– Или все было наоборот и ты спасла меня, устроив путаницу в документах?

Солнце пекло Стеллин затылок – жар чувствовался даже сквозь тугую черную косу, уложенную веночком. Ветер гонял песчинки меж надгробьями. Конечно, Стелла не думала, что вот раздастся замогильный голос, ответит на ее вопросы. И все-таки тишина ее раздосадовала.

– Ты здесь, я же чувствую, – повторила Стелла.

Немного постояла и пошла домой.

Дальше были годы ожидания. Что тяжелее – проститься со всеми и всем за короткие пять недель или растянуть прощание на неопределенный срок? Подвиснуть в пространстве, жить, больше не принадлежа ни себе, ни родным местам – но еще и не став частью мест иных? Знать, что тебя вырвут отсюда, но не знать, когда именно?

Так жила Стелла с шестнадцати до девятнадцати лет. Для многих этот период отмечен самыми сильными эмоциями и ответственен за формирование характера. Ровесники Стеллы влюблялись и разочаровывались, дрались, женились, заводили детей, укреплялись в добродетелях и коснели в пороках, утаптывали себе место в обществе. Уделом Стеллы и Четтины было ожидание.

Шли недели и месяцы; один сезон сменялся другим, страда – фиестой. Джузеппе не слушался ни матери, ни бабки, ни сестер; существование в одной комнате с таким количеством женщин его бесило. Малыш Луиджи из малыша превратился в большерукого, голенастого мальчугана. Сама Стелла в росте не прибавила с одиннадцати лет, зато ее бюст продолжал наливаться сдобной полнотой. Четтина теперь была выше сестры на дюйм, имела сильные плечи и крепкие бедра. Мать шутила, что Четтина создана рожать здоровеньких деток. Обе сестры выглядели отлично, прямо-таки цвели. Каждый вечер Ассунта читала заклинания над их медальонами – а то, упаси Господь, соседи сглазят. Но что проку быть первой красавицей в деревне, когда каждому известно: не сегодня-завтра ты уедешь навсегда?

Все Стеллины ровесницы были если не замужем, так обручены. Казалось, в последнее время Четтина только и делает, что печет глазированное печенье мустачьоли для свадебных церемоний. Иеволийские девицы торопились захомутать парней; каждая иеволийская мамаша спешила женить сына, привязать его к дому семьей и детьми – не ровен час, эмигрирует. С прохладной отстраненностью наблюдала Стелла этот бум – девичьи, достойные осмеяния уловки, флирт, выставленный на всеобщее обозрение, деревенскую любовь – когда взаимную, когда безответную. Угроза эмиграции извратила положение на матримониальном рынке. Нет, парни по-прежнему пользовались правом выбора – но теперь они еще и рассчитывали, что девицы станут их добиваться, притом в открытую (раньше-то, выбрав кого получше, сами добивались). Возня не столько забавляла, сколько раздражала, особенно как прикинешь, что женщинам отныне и вовеки предстоит соперничать за мужчин и тем их баловать. В отличие от Четтины, Стелла ни с кем в деревне близко не сходилась. Ее подругами были мать и сестра. Почему, недоумевала Стелла, деревенские девчонки так рвутся поменять родную семью на жизнь с мужчиной? Падре уверял: так должно быть, это правильно. Ибо повелел Господь: «Плодитесь и размножайтесь». Пусть себе воздух сотрясает, думала Стелла; пусть твердит, что добрая христианка обязана выйти замуж. Чушь. Монашки, к примеру, хранят свое девство, а зовутся святыми. Увы, точку зрения Стеллы никто в Иеволи не разделял. Неужто Стелла – ущербная? Вон ведь, даже у Четтины, родной сестры, есть стремление к замужеству. Да оно у всех есть!

Летом 1936-го Стефано – деликатный, воспитанный, добрый – наведывался к Стелле каждое воскресенье. Путь отнимал много времени и сил, но Стефано не жаловался. Все к нему очень привязались, включая Стеллу, которая неизменно была дружелюбна и приветлива, зная, что он скоро уйдет в армию, – иначе говоря, минует опасность замужества. Позднее собственная благосклонность служила Стелле утешением. По крайней мере, перед вечной разлукой она не куксилась и не фыркала на хорошего парня.

Осенью, луща каштаны, Стелла вспоминала горделивые весенние мысли в роще дона Манчузо: мол, никогда больше ей не портить пальцев колючей кожурой. Вот дура! План не сработает, это же ясно было с самого начала. Вся затея с эмиграцией – бред. Как они вообще могли рассматривать такую перспективу?

Наступил ноябрь. Стефано ушел служить в армию. Первое письмо Стелла получила через две недели. Не ахти как хорошо она читала, а все же поняла, что Стефано – мастер писать. Ассунта поместила письмо на полку, где стояла ее лучшая посуда. Там целее будет – и виднее каждому, кто в дом войдет.

Весна. Артишоки. Фасоль. Великий пост. Пасха. Помидоры. Тыквы. Лето. Шелковичные черви. Бессонные ночи при червях. Успение Богородицы. Паломничество в Диподи. Праздничное застолье. Осень. Фиеста. Оливки и каштаны. Зима. Оливки. Рождество. Праздник Святого Спасителя. Опять оливки. Закланье свиней. Фенхель. Апельсины и мандарины. И снова артишоки.

Мозоли, блохи, поломанные ногти. Мессы. Молитвы за американскую визу и за слепую бабушку. Чужие свадьбы. Чужие младенцы. Чужие братья, отправившиеся в Африку, в Рим, во Францию.

Ожидание.

Ожидание.

Ожидание без конца.

Минуло три с половиной года. Стоял октябрь 1939-го. Вторая мировая уже началась. Не представляю, как Антонио Фортуна сумел изловчиться, оформил документы жене и детям прежде, чем США отменили выдачу иммиграционных виз. Я поспрашивала сведущих людей – все они утверждали, что тут без основательной «подмазки» не обошлось.

На сей раз было три паспорта: для Ассунты (в этот паспорт вписали несовершеннолетних Джузеппе и Луиджи), и персональные документы для уже взрослых Маристеллы и Кончеттины. Отплыть им надлежало из Неаполя 16 декабря, на судне под названием «Графиня Савойская». Антонио купил билеты второго класса: его жена и дети должны путешествовать в отдельной каюте, а не спать вповалку на палубе со всяким сбродом, как когда-то спал он сам; они должны прибыть на новую родину в приличном виде. Плавание займет семь дней. 23 декабря Антонио встретит семью в бухте Нью-Йорка.

Франко, старший сын тети Розины, купил у Ассунты дом на виа Фонтана. Хотел своему сыну отдать, потому что тот надумал вернуться в Иеволи с целью подыскания хорошей невесты. Ассунта радовалась, что дом останется в семье Маскаро, хотя ей самой от этой сделки ни гроша не перепало. За океаном ее муж черкнул пару слов – и вуаля, дом пошел на продажу, Ассунте деваться некуда – только в Америку. Так мир устроен. Не стоит лишний раз слезы лить.