Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вечер следующего дня пасмурный и тихий уже засветил фонари. Принарядившись в новую малиновую косоворотку Санек шлялся по улице, карауля Еву у аптеки. Два часа ожидания такая в сущности ерунда для влюбленного человека. Она сразу его заметила. Подошла.
— Здравствуйте, Алекс. Вы на собрание идете? — спросила и тут же взяла его под руку. — Сегодня будет он. — Саня почувствовал приступ неприязни к сопернику и уверенно возразил: «Нет!»
Девушка взглянула удивленно и даже разочарованно. Только Саня уже все решил. Голос его внезапно обрел силу и вместо ласковых уговоров припечатал твердо: «Идем в кино!»
Внутренне готовый к отказу, но не к поражению, остановил спутницу, взял за руки и глядя в ее чистые, чрезвычайно умные и проницательные глаза тихо добавил: «Пожалуйста…»
Иллюзион оказался поблизости на Седьмой линии, точно на том месте, где в привычном Питере бронзовый бомбардир Василий, присев на пушку, покуривал трубочку.
Небольшой зал с рядами скрипучих деревянных стульев был полон. Саня сразу потащил барышню к местам для поцелуев — десять копеек за билет. Но до поцелуев так и не дошло. Сперва показывали минут пять похороны какого-то чувака. Потом Женевское озеро и три совершенно чумовые заграничные драмы. В первой легкомысленные родители не уследили за своим сынишкой, и тот пролез сквозь прутья решетки в вольер, где его разорвали хищники. Вторая демонстрировала отца семейства, взгромоздившегося на подоконник что-то там прибить. На глазах у жены и детей мужик разбился в яичницу, спикировав на бульвар. В третьей тоже все померли. Настроение было испорчено, какие там поцелуи. Ева рыдала как и дамы вокруг. И все это время тапер с папироской в зубах остервенело лупил по костяным клавишам расстроенного рояля.
В привычном Питере бывало кино не заходило, но чтобы так мучительно и невыносимо впервые. Башка гудела.
— Чо-то фильмы у вас какие-то беспонтовые, — уже на улице резюмировал Саня, но Ева его не услышала. Похоже увиденное произвело на нее обратное впечатление — доказательством тому был, зажатый в кулачке батистовый платочек мокрый от слез.
«Разнюнилась из-за какой то фигни, а еще самодержавие собралась свергать», — думал Саня, но свое недоумение держал при себе.
Город заволокло пахучим туманом. Дома, потеряв очертания, теснились бесформенными грудами вдоль улиц, фонари и без того тусклые были похожи на растекшийся желток.
— Как хорошо наверное сейчас в Крыму. Теплое море, персики… бриз, кипарисы, розы… А тут скоро дожди и осень…
Если бы он только мог подарить ей Крым…
Мимо катилась коляска с полусонным извозчиком на козлах. Саня остановил ее, усадил Еву, расплатился и приказал вести барышню куда скажет. Сам не поехал, поняв, что может не сдержаться и все испортить — уж больно тесной была коляска, а молодая плоть неподвластна разуму.
Соседка стукнулась в двери, позвала ужинать. С недавних пор он столовался у Луши, расплачиваясь небольшими деньгами. Утром ел вязкую кашу. Теперь его ждала селедка с картошкой и чайный пирог с маком. Ел с аппетитом и жадно.
Баба сидела напротив и подперев щеку кулаком глядела ему в рот. Саня не выдержал, бросил ложку.
— Бессовестный ты человек. Ненавижу тебя… — пробормотала сквозь зубы и заплакала, прикрыв лицо дрожащими руками.
Саня отер селедочные пальцы о полотенце и тронул Лушу за плечо: «Что случилось?»
— Тебе тута вроде медом намазано, живешь — хлеб жуешь…
— Да, что случилось-то?
— А то случилось, что меня снова к вам забросило Да так страшно-то. Кругом народ напирает. Уволок меня вниз, под землю. Думала в ад попала. Все гудит, трамваи железные по рельсам шастают туды-сюды. Насилу выбралась по лестнице ползучей наверх. А ведь только вышла в лавку за маслом. Снова полдня на кладбище пряталась. Ты когда порошок достанешь. Сил моих больше нету… — завыла еще громче и вдруг замолчала, отерла слезы. — Не отыщись порошок пойду в полицию. Пусть тама разбираются куды я перемещаюсь и почему.
В глазах ее плескалась ненависть. Казалось Луша не шутила и не пугала, а развернувшись во всю бабью дурь решила испортить жизнь им обоим. Саня поднялся, подошел к окну, задернул ситцевую занавеску.
За стеной низко и хрипло ныл патефон. Нет, он не позволит разрушить свое хрупкое счастье.
— Хочешь жить тут, а не в сумасшедшем доме — молчи!
К воскресенью Ефимыч захворал. Накануне часто присаживался на сосновую чурку в углу мастерской и, раздираемый приступом кашля, опустив голову, сотрясался щуплым телом, прикрывая льняной тряпицей рот. Прокашлявшись, отирал бледные губы, шумно вздыхал и прятал окровавленный платок в карман. Костлявое лицо его утратило всякую живость, глаза еще больше ввалились, но горели каким-то болезненно ярким огнем.
Во флигеле, где он снимал крохотную комнатушку стоял удушливый запах камфоры. Ефимыч цедил мутные капли в склянку, разбавлял водой и пил. Увидев Саню, пробормотал извиняясь, что не сможет сегодня поехать с ним на собрание и просил передать товарищам, что заболел, но скоро будет в строю. Потом тяжело поднялся, прошаркал к окну и, ухватившись, руками за подоконник, дернул его на себя бессильно, как ребенок. Саня подскочил, помог старику. Внутри полой конструкции лежала пачка бумаг.
— Нужно передать товарищам. — Присаживаясь он протянул желтоватые листки. — Спрячь.
Саня растерянно оглядывал себя не находя тайных мест. Ефимыч указал пальцем на гвоздь в стене, где висел засаленный мятый пиджак.
— За подкладкой схоронишь.
Короткий узкий, будто снятый с гимназиста, тот совсем не подходил здоровенному парню.
— Держи в руках, — кряхтя подсказал Ефимыч, заваливаясь на лежак. — Ну, ступай…
Что за бумажки везет — не просветил, да и так понятно — если заметут, то отправят по этапу в кандалах. Но раз назвался груздем, вернее эсером — полезай в пиджак. Прощай Саня Чепухин, отныне ты революционер по кличке Алекс. Каких только глупостей не натворишь ради любви.
В душном вагоне он прижимал к груди пиджак, словно любимую девушку. Окруженный разномастной публикой добрался до Удельной, не вызвав ни у кого мало мальских подозрений. Вот только чувствовать себя необыкновенным героем проще с порошком Пеля в кармане. Но где его взять… Еще по
