Но Кэтрин не подавала виду, что вообще получала их, и ничего не присылала взамен.

17

Моя одежда перекочевала к Гранту в багажник машины. Вслед за ней переехала обувь, коричневое одеяло и, наконец, голубая коробка. Больше у меня ничего не было. Я по-прежнему вносила арендную плату за комнату первого числа каждого месяца и периодически приходила вздремнуть посреди дня на белом меховом ковре после работы, но по мере того, как лето близилось к середине, наведывалась в голубую комнату все реже.

Работа над цветочным справочником была закончена. Снимок рисунка Кэтрин завершил мою коллекцию, и цветочный словарь Элизабет вместе с энциклопедией цветов отправился влачить пыльное существование на верхнюю полку книжного шкафа. Голубая и оранжевая коробки стояли на средней полке; в коробке Гранта цветы располагались по названиям, в моей – по значениям. Два-три раза в неделю мы с Грантом украшали стол цветами или оставляли на подушке стебелек со смыслом, но в коробки почти не заглядывали. Мы оба хранили в памяти все карточки до единой и больше не спорили из-за значений, как в первые встречи.

Мы вообще не спорили. Моя жизнь с Грантом была тихой и мирной, и могла бы даже быть приятной, если бы не затмевающее все остальное ощущение, что все это скоро кончится. Ритм нашей совместной жизни напоминал мне те несколько месяцев перед процедурой удочерения, когда мы с Элизабет старались не ссориться, а просто радоваться друг другу. То лето с Элизабет выдалось жарким, и наше лето с Грантом тоже. В водонапорной башне из-за плохой вентиляции воздух стал похож на жидкость, и по вечерам мы с Грантом растягивались на полу на разных этажах, чтобы хоть немного подышать. Влажность была как тяжесть невысказанного между нами, и не раз я шла к нему с намерением признаться, что все это было великой ошибкой.

Но не могла. Грант любил меня. Его любовь была молчаливой, но неустанной, и каждый раз, когда он признавался мне в этом, голова кружилась от удовольствия и чувства вины. Я не заслуживала его любви. Если бы он узнал правду, то возненавидел бы меня. В этом я была уверена, как ни в чем другом. Хуже всего, что я привязалась к нему. Мы с каждым днем становились все ближе друг другу, целовались при встрече и расставании и даже спали рядом. Он гладил мои волосы, щеки и грудь за обеденным столом и на всех трех этажах водонапорной башни. Мы часто занимались любовью, и я даже научилась получать от этого удовольствие. Но шли месяцы, мы лежали рядом обнаженные, я видела на его лице выражение нескрываемого счастья – и знала, даже не глядя в зеркало, что мое лицо выражает совсем другое. Моя истинная, недостойная сущность была далека от его крепких объятий и скрыта от его восхищенного взгляда. Мои чувства к Гранту тоже были скрыты глубоко, и в голове у меня возник образ сферы, твердой и блестящей, которой окружено мое сердце, как ядро лесного ореха скорлупой, и пробиться внутрь невозможно.

За внешней близостью Грант, казалось, не замечал моего отчуждения. А если временами мое сердце и казалось ему недостижимым, мне он никогда ничего не говорил. Мы встречались и расставались согласно предсказуемому распорядку. По будням наши пути пересекались по вечерам примерно на час. По субботам почти весь день мы проводили вместе, утром один из нас отвозил другого на работу, а после мы ехали куда-нибудь обедать или шли в лес или смотреть на воздушных змеев у пристани. Воскресенья проводили отдельно. Я не ездила с ним на фермерский рынок и к его возвращению всегда уходила – обедать в ресторане у залива или гулять по мосту в одиночестве.

Но я всегда приходила домой к воскресному ужину, чтобы отведать сложные блюда, которые готовил Грант. Он колдовал на кухне весь день. Когда я возвращалась, на столе меня всегда ждали закуски. Грант понял, что, если подкормить меня, я не буду раздражать его вопросами, когда же будет готово основное блюдо, – бывало, что не раньше девяти.

В то лето Грант превзошел даже авторов кулинарных книг, которые потом отнес наверх и сунул под диван. Он начал изобретать блюда сам. Не сравнивая полученный результат с фотографией в книге, он чувствовал себя свободнее, признался он мне. И его блюда действительно были вкуснее приготовленных по рецепту, вкуснее всего, что я ела с тех пор, как уехала от Элизабет.

Во второе воскресенье июля я ехала домой после долгой прогулки на пляже, и была голоднее, чем обычно. Живот болел, но не только от голода. Сегодня я проходила мимо своего старого общежития и увидела девушек в окне. Ни одной из них я не знала. Тут живот и заболел. Я знала, что их жизни не будут такими, как в мечтах. Я понимала это даже сейчас, когда моя собственная жизнь шла лучше, чем я могла надеяться, если бы когда-нибудь позволяла себе надеяться. Я была исключением, и хотя сейчас мне везло, я была уверена, что это всего лишь проблеск на долгом, тяжелом и одиноком пути.

Грант оставил мне багет, начиненный мягким сыром, а может, и чем-то более изысканным, с мелко нарезанными травами, оливками и каперсами. Ломтики были выложены рядами на квадратной керамической тарелке. Начав с одного конца, я съедала по ряду за раз, отправляя куски в рот целиком. Прежде чем съесть последний, подняла голову и увидела, что Грант смотрит на меня с улыбкой.

– Хочешь? – спросила я, протягивая ему последний кусок.

– Нет. Тебе нужно поесть, чтобы дождаться следующего блюда: ребрышкам осталось еще минут сорок пять.

Проглотив последний кусок, я заворчала:

– Так долго ждать не смогу:

Грант вздохнул.

– Ты так каждый раз жалуешься. А потом все время говоришь, что подождать стоило.

– Неправда, – возразила я, но он был прав. Я упала на стол и закрыла глаза.

– Все нормально?

Я кивнула. Грант замолчал, а я уснула на столе. Когда наконец проснулась, передо мной стоял дымящийся бифштекс. Я перекатилась на локоть.

– Порежешь? – спросила я.

– Да.

Грант помассировал мне голову, шею и плечи и поцеловал в лоб, а потом взял нож и разрезал мою порцию на кусочки. Мясо было с кровью в середине, как я любила, с перченой корочкой. В соусе плавали китайские грибы, красный картофель и репа. Ничего вкуснее я в жизни не пробовала.

Однако мой желудок был не согласен с оценкой, выставленной блюду вкусовыми рецепторами. Стоило мне проглотить всего несколько кусков, как я вдруг поняла, что ужин ненадолго задержится во мне. Взбежав по лестнице, я заперлась в ванной, и содержимое желудка выплеснулось в унитаз. Я спустила воду и включила кран и душ, надеясь, что их шум заглушит звуки рвоты.

Грант постучал в дверь, но я не открыла. Он ушел и вернулся через полчаса, но я по-прежнему не открыла на его тихий стук. В ванной было тесно, и растянуться на полу в полный рост не получалось, поэтому я легла на бок, упершись ногами в дверь, а спиной – в стенку керамической ванны. Скользя кончиками пальцев по шестиугольной плитке, я рисовала цветы с шестью лепестками. Я вышла лишь после одиннадцати; в щеку и плечо глубоко впечатался плиточный узор.

Я надеялась, что Грант ушел спать, но он сидел на диване с выключенным светом.