– Золотари, – прокомментировала кладовщица презрительно.

И настолько, видимо, глубоко было сейчас ее презрение к мужскому полу, что сунула рулон, другой фольги Юрию, как кость паршивейшей собаке…

А вечером, у табельной, склонившись над окошечком и забирая пропуск, услышал он прямо в ухо горячее, знакомое:

– Так, значит, на всю смену? Не бахвалился, красавчик?

Опять… И уступая место у окошечка другому, ответил столь же заговорщицки, так же на ухо: не очень, мол, конечно, большое это счастье – шарошить старую дыру.

– Так уж и старую?!

Сказав грубость под настроение, не приняв ее обычную игру, Юрий тут же пожалел. Тем более что, как оказалось, она умела по-мужски держать удар и повела себя достойно. По крайней мере – достойнее его. Стояла и смотрела в глаза – без упрека, но с вызовом. И даже, может, с чем-то вроде ненависти. Холодной ненависти, трезвой…

– Я думал, в морду дашь.

– Это почему? – Короткая усмешка. – За новенькую, может, и дали бы. А я – всего червонец.

– Чего?

– Червонец долларов… Что это для тебя, а нам – большая польза. В самом деле: ты ж парень денежный.

Он был ошеломлен. И как-то механически пошел за ней… Ничего себе!.. Потом решил, что это все-таки она играет. Шутит, как всегда. Такая вот – без страха и упрека. Вот именно – без упрека…

– Давай? До темноты надо успеть домой. Муж будет беспокоиться.

Не зная, как вести себя, он снова, почти невольно, стал грубить:

– Пожалуй, доллар дал бы… Ну, хм, ну два – по доллару за титьку.

Она кивнула:

– Да. И восемь – за старьё.

Этот шутливо-хамоватый разговор уж очень походил на торг. Но он еще рассчитывал на шутку.

– Хм, восемь за старьё! Я что тебе – из штата Аризона, что ли?

– Мне все равно, – ее серьезное, теперь холодное в ответ. – Хоть пусть шпион, какая разница… За все про все и за молчок – червонец. Совсем недорого. Нам, не шпионам, не блатным, нам тоже… на что-то надо жить.

Они остановились в узком коридоре. За поворотом – ее склад. Смотрели друг на друга, теперь уже и он – всерьез.

Юрий стал лихорадочно соображать. Во-первых, зачем ему эта «старуха», которой вообще не стоило бы доллары показывать, да и которых у него в карманах запросто по стольку не валялось. А во-вторых: может, на самом деле ей и ее семье жить не на что… Питаться. Она же, наверное, поняв его молчание как неопытность, добавила тем голосом, каким общалась утром – там, на складе:

– Такой ты симпатюльчик, мальчик мой!

Но теперь ее слова, сказанные так, казались лживыми, произнесенными чуть не через силу. Как будто чью-то чужую роль играла. И еще он догадался, захотел поверить, что этот тон, игривый, разбитной, показывал не столько испорченность ее, а наоборот – наивность в такого рода практических делах. Эта пытающаяся соблазнить его «старуха» была, конечно же, не «прости господи», но скорее «помилуй и облагодетельствуй» – как бы определила, наверно, его мать, бьющая до полу поклоны за него… Юрий был уверен: мать бы такую ситуацию скорее поняла и не осудила бы, как осуждала его связь, долгую и крепкую, с соседкой-«халдой»… А он в такую ситуацию еще не попадал. Чтобы за него вдруг так цеплялась женщина. И с предложением таким… Хм, как в старом (ретро глубокое!) советском фильме, бичующем мир капитала… Вообще-то о женщине Юрий имел другие представления.

Три зимы назад «опять почти пришла весна», та самая, после которой он ни разу ей не был рад.

«Да в семнадцать лет чего не натворишь!» – твердил потом на следствии и в трибунале в защиту сына, крутясь как только можно и не очень можно, расторопный оборотистый отец… Конечно, сыну было уже совсем не семнадцать, и шороху они тогда порядком навели – на всю округу, но дело все же как-то удалось ушомкать, пригладить почти до шалости. Удвоенный срок альтернативки – красивые цветочки по сравнению с тем, какие обещались Юрию плоды.

Дело было так.

В их казарме – как всюду и везде среди братвы – был свой Иван Иваныч. За городом, на том берегу реки, напротив части, селился новоявленный помещик-Ганнибал. Между «Иван Иванычем» и «Ганнибалом» возникла сразу понятная вражда. «Иван Иваныч» считал, что «щупать местных курочек» на том берегу – общественно полезное мероприятие, необходимое его ребятам, тогда как «Ганнибал» на основании закона «О частной собственности на землю» и своего помещичьего нрава был уверен: все, что на его земле, – его добыча. На тех его просторах – старая деревня, которую помещик в меру сил своих старался обеднить. Сгонял людей с покосов, навязывал им непонятные условия аренды и всячески, короче, прижимал. Гнобил. Контроль комиссий, земельных комитетов был помещику до фени – старая цивилизация со всеми устоями своими вошла в пике.

Покосы и аренды, это ладно. Но курочки – живое дело. Их не остановишь никаким пике. Положено несушкам яйца нести, а петухам топтать, будут нестись и топтать – какой там Ганнибал! Правда, от Ганнибала зависело наличие курочек, а они проредились (поразбежались-поразъехались от прижиманий), и топтуны начали роптать по эту сторону реки.

Юрий был, конечно, желторот еще – соображать. Впутался в большое дело малым своим умом случайно. Но именно он, так уж получилось, дал всему толчок – он был тогда обуреваем ритмами «спад-ретро» и на вечерних спевках-записях, да и где придется, горланил довольно складно нечто такое:

Дорожкой огорожено, шарашкой ошарашено, И самая хорошая, вихрастая – моё-о! Бродили вместе вёснами, теперь мы стали взрослыми, И с мальчиками рослыми она не устаё-о-от.

Промчались годы дикие, не вышли мы в великие, И там, где были ты и я – пустынное его-о… Бродили вместе вёснами, но стали малоросами, Она гордится косами, ему же, гаду, всё.

Так он горланил, а их тогдашний Иван Иваныч слушал, слушал, распыхивался, кумекал, наливался злобой.

Дело завязалось в той чайной, где Юрий и теперь частенько подогревался стаканчиком коктейля. Здесь же по воскресеньям – в день свободного сюда доступа из города – толклось всегда достаточно бывших «владык мира и района», спустивших мир – не мир, но уж их район на дно помойной ямы. Они хлебали подношения, чавкали беззубыми зевалами, мололи языками. Хвалились прошлым, ругали прошлое, благодарили за коктейльчик, пирожок, внимание.

– Трижды кавалер «Знака Почета»!.. Лауреат семеневодства!.. Пенсия – семь миллионов, на десять булок хлеба!.. Сволочи!.. Благодарю вам… вас, от сердца благодарствую!.. От трижды лауреата!..

Юрий отстранял таких обычно не в наглую, но и не скрывая к ним презрения, а чаще обходил; он никогда не подносил, не подавал, не из принципа, а так – из-за брезгливости. Такие они были грязные и мелкие, как вши, которых хочется если не придавить ногтем, то уж подальше от себя отбросить. Наполеончики былых времен.

Одного такого наполеончика он все же выделял. Тот был когда-то частым гостем у них дома, начальником каким-то там отца, действительным лауреатом и кавалером всего того, что теперь перечислял нетвердым, вечно пьяным голосом. Он жил в шикарном (чудом не потерянном, не пропитом) краснокирпичном двухэтажном замке у реки, на том же берегу, что и новый помещик-Ганнибал.