Питер оставил дом физически, эмоционально и творчески. Он отвернулся от всего привычного, всего безопасного.

Если прежде он предпочитал приглушенные тона, то теперь использовал яркие контрастные краски.

Если прежде образы на картинах были четко прописаны, то теперь они стали хаотичными, своевольными, сделанными кое-как.

Если прежде его картины были почти болезненно самодовольными и даже претенциозными, то теперь они стали глупыми, игривыми.

Если прежде Питер придерживался правил, то теперь он нарушал их. Его первый акт разрушения. Эксперименты с цветом, перспективой, расстоянием и пространством. Он пока далек от вершин, но если будет продолжать попытки, то придет туда, где хочет оказаться.

Этот новый Питер был готов попытаться. И потерпеть неудачу.

Гамаш сделал шаг вперед, приближаясь к ответу. Уже видя его перед собой, Анри потерял мячик в густой траве и рыскал по ней носом вниз, задницей вверх.

Время от времени он оглядывался на Гамаша – не подскажет ли, но Арман погрузился в собственные поиски.

Если прежде картины Питера были абстрактными, то теперь… теперь…

Анри радостно поднял голову. Он держал мячик в пасти вместе с пучком травы и цветов.

Анри уставился на Гамаша. Гамаш уставился на Анри. Оба нашли то, что искали.

– Молодец, – сказал Гамаш псу. Он забрал у него слюнявый теннисный мячик и прицепил поводок к ошейнику. – Молодец.

Они поспешили назад в Три Сосны, и мысли Гамаша бежали впереди.

Хотя Морроу жили за городом, Питер удерживал природу на расстоянии руки, полагая, что это территория любителей. Натюрморты, ландшафты. Все слишком образно, слишком очевидно. Недостойно выдающегося художника вроде него. Того, кто видел мир более сложным. Абстрактным.

Гамаш полагал, что брызги краски на последних работах Питера были пробами, но все же абстрактными. Первыми попытками упорядоченного разума на пути к хаосу.

Но если Питер оставил в прошлом все остальное, то почему бы не оставить и прежний стиль?

Что, если его картины вовсе не абстрактные?

Что, если Питер писал то, что видел?

Гамаш постучал в дверь Клары и открыл ее.

– Клара?

Никто не ответил.

Гамаш обвел взглядом деревенский луг, посмотрел на бистро.

– К черту все, – сказал он и вошел в дом Клары.

Картины оставались там же, где их оставили, – на кухонной стене.

Гамаш пристально посмотрел на них, потом подошел к тем, что все еще лежали на кухонном столе, придавленные солонкой, перечницей и щербатыми кофейными кружками.

Вытащив из кармана телефон, он сфотографировал картины и вышел из дома.

Сев в машину, он поехал в Кауансвилл, где был высокоскоростной Интернет, и отправил фотографии по электронной почте.

Гамаш взглянул на часы: четыре тридцать пять. В Шотландии девять тридцать пять вечера. Поздно, слишком поздно для ответа. Но Гамаш все же просидел двадцать минут в машине, глядя на свой смартфон. Силой воли вызывая ответ.

Однако ответ не пришел.

По дороге в Три Сосны он думал о словах Роберта Фроста. Впервые он прочитал их много лет назад и запомнил, ведь если стихотворение начиналось как комок в горле, то расследование убийства в этом смысле не отличалось от поэзии.

И убийство тоже.

– Есть что-нибудь? – спросила Рейн-Мари, когда ее муж вернулся в постель.

– Ничего, – прошептал он.

Шел четвертый час ночи, и он вставал, чтобы проверить почту. Анри поднял голову, но даже пес слишком устал, чтобы относиться к этому серьезно.

Гамаш подключился к Интернету через телефонную линию, поморщившись, когда в комнате раздались звуковые сигналы и скрежет. Наконец все сообщения загрузились.

Русские невесты.

Выигрышные лотерейные билеты.

Несколько посланий от нигерийского принца.

И ничего из Шотландии.

Там уже шел девятый час утра. Гамаш надеялся, что констебль Стюарт просыпается рано. И еще он надеялся, что констебль Стюарт будет достаточно любезен и выполнит его просьбу.

По правде говоря, Гамаш вставал уже третий раз за ночь, чтобы проверить, не пришел ли ответ. Два первых раза без особой надежды, но в третий раз шанс уже был.

Он вернулся в постель и погрузился в беспокойный сон.

Час спустя он снова поднялся. Спускаясь по лестнице, увидел прямоугольник света из кабинета. Он знал, что не оставлял лампу включенной, и улыбнулся, остановившись в дверях.

– Есть что-нибудь?

– Tabarnac![52] – Бовуар подпрыгнул. – Вы меня так напугали, что я чуть не обделался. Сэр.

– Надеюсь, этого все же не случилось. – Гамаш подошел и заглянул через плечо Жана Ги. – Порно?

– Ну, с такой скоростью какое может быть порно.

– Я помню времена, когда… – начал было Гамаш, но, увидев сердитый взгляд Жана Ги, замолчал.

Наконец почта стала загружаться.

– Rien, – сказал Бовуар, отодвигаясь от стола. – Ничего.

Они прошли в гостиную.

– Вы думаете, констебль узнает что-то изображенное на картинах? – спросил Бовуар, садясь на подлокотник дивана.

Гамаш опустился в кресло, закинул ногу на ногу и одернул халат:

– Если откровенно, я надеюсь, что он хотя бы не сотрет мои послания.

– Вы серьезно считаете, что эти картины – пейзажи? – с сомнением проговорил Бовуар.

– Я этого не исключаю.

Возможно, картины Питера на самом деле были вехами, которыми он отмечал места, где побывал. Его инуксуитами.

– Если его картины – пейзажи, то Шотландия довольно странное место.

Гамаш рассмеялся:

– Я же не говорю, что у него хорошо получилось.

– Кроме шуток.

– Может, это как с импрессионистами. Они писали природу, но получалось, что они изображали свои чувства.

– Значит, Шотландия ему не слишком понравилась. – Бовуар соскользнул с подлокотника на диван. – Но если ему так уж хотелось экспериментировать с пейзажами, то почему он не писал их в Париже или Венеции? Почему в Шотландии?

– И почему Дамфрис? – спросил Гамаш. Он поднялся с кресла. – Возвращайся в кровать.

В этот момент раздалось «пинг».

Они посмотрели друг на друга. Пришла почта.

Рейн-Мари пощупала кровать рядом с собой. Простыня была холодной. Рейн-Мари села и посмотрела в окно. Солнце еще не встало. В отличие от Армана.