Сейчас Петр сидел в кресле, пил красное вино, присланное тестем в подарок на Рождество, и наблюдал, как жена хлопочет по дому, раздавая указания слугам. Через два дня должны были наступить рождественские праздники, и сейчас Анне со всей эстонской обстоятельностью готовилась встретить праздник — впервые в роли хозяйки дома.

«Интересно складывается судьба, — подумал Петр. — Мог ли я подумать, что когда-нибудь меня ждет такое? Тихая, состоятельная, мещанская жизнь эстонского бюргера второй половины шестнадцатого века… Удивительно! И хорошо. Может, об этом я всю жизнь и мечтал?»

Мысли вернули его к тому моменту, когда он принял предложение купца Пеери посватать его дочь. Любил ли он Анне? Да, она нравилась ему, даже очень, но сердце все равно принадлежало Марине, оставшейся в другом мире. В браке, как правило, один любит, а другой позволяет себя любить. Он любил Марину… и сейчас позволил Анне любить себя. Почему? Может быть, видя в этом браке возможность добиться той тихой спокойной жизни западноевропейского бюргера, о которой давно мечтал. И в любом случае он был искренне благодарен Анне за любовь и заботу, которые она ему дарила. Изменил ли он Марине? Вопрос не давал покоя, пока Петр не принял твердого решения: историк Назаров, обитавший в Петербурге две тысячи второго года от Рождества Христова, умер. В том мире его больше нет, и путь назад заказан. Это жизнь вторая. Инкарнация, в которой по роковому стечению обстоятельств он помнит прошлое воплощение. Но жениться на другой женщине в ином мире и в иной жизни — не измена. Здесь нет и не будет Марины. Она навсегда осталась там, за чертой. Он не изменил — в той жизни. А эта — совсем другая.

Мысль о второй жизни навела его на иные рассуждения. Выиграл или проиграл свою судьбу тот Петр Назаров? Та жизнь окончена — значит, можно подводить итоги. Он добился многого как ученый. Это победа. Но он влачил нищенское существование и не мог обеспечить семью. Это поражение. Вот что следует исправить в этой жизни. Он станет богат и влиятелен. Будет жить по высшим стандартам этого мира — ради жены, которая дарит ему семейный уют; ради детей и детей его детей, которые когда-нибудь появятся на свет; ради себя наконец. Но эта цель — не единственная. То, как он жил в том мире, — не только следствие его личной слабости. Ему не повезло. Он родился в стране, пережившей коммунистический террор и тиранию «единственно верного» учения и отброшенной ими на обочину мирового прогресса. Здесь он не допустит этого. Он добьется, чтобы люди, которым предстоит жить в двадцатом веке этого мира, не ведали тех ужасов, которые испытал его мир. Здесь обстоятельства уже сложились иначе: есть Северороссия, отличное западноевропейское государство. И он, Петр Назаров, сделает все, чтобы Россия будущего не мыкалась по закоулкам «особого пути», а твердо встала на европейский.

Пока обстоятельства сложились не в его пользу. Что же, надо ждать. Времена меняются. Впрочем, если сторонники тоталитарного общества, фундамент которого закладывает в Москве царь Иван, одержат верх и здесь, он отправится в Литву и Польшу. Пойдет к Курбскому. Он сможет изменить историю так, чтобы в здешнем Петербурге в конце двадцатого века ученый, медик, учитель не прозябал на нищенской зарплате. А пока…

Пока можно наслаждаться милым бюргерским бытом.

Петр подошел к жене, обнял и поцеловал в шею. Анне повернулась, ответила сдержанной улыбкой, поцеловала его в губы и произнесла по-немецки:

— Подожди, дорогой. Сейчас я закончу заботы по дому и мы будем ужинать. Сегодня бобовый суп.

Языком семьи Назаровых был немецкий. Нельзя сказать, чтобы Анне не хотела учить русский, — скорее Петр предпочитал общаться по-немецки. Перед свадьбой, к большому удовольствию семейства Пеери, он перешел в лютеранство. Во всем этом он видел символы приобщения к западному образу жизни.

Петр снова опустился в кресло и пригубил вино. Почему-то вспомнился Басов. С месяц назад дошли вести, что владелец единственной в Петербурге школы фехтования повздорил с какими-то московскими опричниками, в порыве ярости зарубил нескольких и скрылся с одним из учеников. Петр не сомневался, что учеником был Федор.

«Я знал, что этим кончится, — грустно подумал Петр. — Нельзя быть таким неуживчивым. Нигде и никогда. Вообразил себя мудрым и великим — вот и получил. Чего он добился? Не хотел ни во что влезать, и все-таки нашел бед на свою голову — от судьбы не уйдешь. А ведь он, кажется, обжился здесь, стал истинным дворянином шестнадцатого века с соответствующим менталитетом. Система Станиславского… Не то, что я, грешный. Многого добился, а все равно чувствую себя неуютно. И не в быте дело — хотя до сих пор, входя в темную комнату, инстинктивно тяну руку к выключателю. Здесь другое: среда не моя, век не мой. До сих пор я больше всего скучаю по интеллигентским разговорам, по общению с себе подобными. Здесь таких нет. Эпоха Просвещения в самом начале. Интеллигенция еще лет двести не появится. Боюсь, это неистребимо — я типичный питерский интеллигент конца двадцатого века. Таким, наверное, и помру — здесь, в начале века семнадцатого, если повезет дожить».

Цокот копыт отвлек внимание. Группа всадников подъехала к дому и остановилась. Через несколько секунд в дверь громко и нетерпеливо постучали.

— Кого это черт к ночи принес? — недовольно проворчала Анне.

Через полминуты от входной двери послышался недовольный голос слуги, потом удар — и по лестнице послышался топот множества ног. Петр вскочил. Испуганная Анне инстинктивно прижалась к нему. Дверь распахнулась, и в комнату ворвался десяток бородачей, одетых в заснеженные русские одежды черного цвета. Старший вышел вперед:

— Купец Назаров, в Петербурге раскрыт заговор против правящего дома. Заговорщикам удалось отравить княжича, но благодаря действиям нашего сиятельного регента более они ничего не смогли сотворить. Заговорщики схвачены. Ты обвиняешься в участии в заговоре. Следуй за мной.

— Я не виновен, — заявил Петр.

Не говоря больше ни слова, старший опричник размахнулся и нанес удар — Петр упал навзничь, по лицу потекла кровь. Двое других тут же подхватили его под руки и поставили на ноги. Третий снял со стены саблю и отступил в сторону.

— Я требую, чтобы мне объявили, в чем именно я виновен, — запротестовал Петр. — Я требую гласного земского суда. Вы не имеете права так обходиться с вольным гражданином.

— Пес ты шелудивый и дерьмо пред слугами регента, — усмехнулся старший и плюнул историку в лицо.

Анне заплакала и обхватила мужа руками. Ее тут же оторвали. Арестованного схватили под руки и потащили к выходу.

— Дайте хоть одеться, — запротестовал он.

— По улице пробежишь — согреешься, — хохотнул кто-то.

Услышав громкий вскрик Анне, Петр повернулся и увидел, что жену повалили на стол трое солдат и задирают ей подол. Будто бомба взорвалась в мозгу — действуя совершенно автоматически, он резко ударил каблуком в свод ноги одного из конвоиров, мгновенно высвободил руку из ослабевшего захвата, ударил локтем в нос правого и кулаком между глаз — левого. «Откуда Басов мог знать, что именно так сложатся обстоятельства?» — мелькнуло на периферии сознания, но додумывать было некогда. Навалившись всем телом на обмякшего от удара опричника, Петр прижал его к стене, выхватил из ножен саблю и рванул к тем, у стола. Они в ужасе отпрянули. И лишь теперь за спиной лязгнули клинки оставшихся у дверей — очевидно, к сопротивлению арестовываемых они не привыкли.