никогда еще не видел такого обилия цветов, как в то лето. По всей степи, по всем отложьям они с ласковым шелестом колыхались из конца в конец, и от их томительного потока частенько почва уходила из-под ног. Начинался зной, обволакивающий своим жаром, никли цветы и тускнели горы в мареве, и вдруг от степной грозы с коротким ливнем снова оживало и светлело все вокруг…

— Кильди, — спросила его в то лето мать, с задумчивой грустью спросила, — не пора ли тебе жениться?

— Тебя жалею, мама, — ответил он, помолчав.

Она протяжно вздохнула:

— Если не будешь мужчиной, не сумеешь жену взять в руки — спиной ко мне будешь… А если сумеешь быть мужчиной — меня в обиду не дашь.

В тот вечер, когда он вовсе неспроста сказал: «Тебя жалею», он подумал, что за эти годы столько рук цеплялись за него — все сестры и братья. Иной раз он чувствовал, что задыхается под грузом ответственности за них. Это тоже не могло его не тревожить.

Ведь их, братьев и сестер, надо было не только кормить, одевать, учить. Он заменял им отца; и хотя бывал с ними не особенно разговорчив, они всегда тянулись, льнули к нему, несли ему свои первые радости и первые неудачи, а порой и такие горести, перед которыми он иногда даже терялся.

Однажды, помнится, младшая сестра вернулась из школы со слезами. Всегда с сестрами — весь внимание, он стал ее расспрашивать.

Оказывается, в классе шел разговор на тему: «Моя мечта». Ученики говорили о своих мечтах: быть ученым, космонавтом, а она встала и объявила: «А я хочу быть дояркой!» А учительница ей: «Тут, я думаю, и мечтать не надо». Та заупрямилась: «Неправда! Вы нехорошо говорите».

Он сидел и думал: «Может, это у нее серьезно. Важно — любить свое дело и хорошо его делать. Зачем унижать? А еще учитель…» Тень этого недоумения потом долго лежала у него на душе.

А к матери приходили свахи. Она, смеясь, рассказывала ему, мол, сватают девушку из соседней деревни, хвалят, что из бедной семьи.

— Что, тебе ее бедность нравится? — подшучивал он.

Она на это ответила:

— Как будто чем беднее человек, тем он лучше. Да и то неправильно сказано — бедный… Ведь главное, чтобы она в твою сторону смотрела.

Он молчал. Что он мог ответить ей?

— Съезди-ка, сынок, в деревню Таштугай. Присмотрела я там одну девушку, — сказала она вдруг. — Дочь Керимбая, кузнеца. Хвалить не стану. Сам увидишь.

— И в сердце поднимется такой буран… — отшутился он.

Спустя три дня его вызвали в райцентр — на комсомольский слет. В райкоме комсомола ему сказали, что на слете много выпускников средних школ и что он должен выступить, рассказать о своей работе.

Дом культуры был полон. Парни и девчата сидели, подняв к трибуне юные напряженные лица. «Чем удивлю?» — думал он, глядя на них, но когда рассказывал о тонкостях своего ремесла и о тех волнениях, какие пережил в эту весну, желая получить ранний приплод, зал зацвел улыбками и потом взорвался смехом — дружелюбным и веселым. Однако закончил он выступление лукаво и своевольно: «Но суть-то, братцы, в том, что внутри смешного».

После слета к нему подошла девушка.

— Вы очень хорошо говорили, — сказала она.

— Спасибо, — ответил он, подумав, что ей ни к чему льстить ему, говорить неправду.

— А как будем до дому добираться? — спросила она вдруг. — Из нашего совхоза тут вы да я.

Она была из деревни Таштугай.

День клонился к вечеру. Попутных машин уже не было. Они пошли напрямую, обширной долиной.

Под косыми лучами солнца серебристо переливался ковыль, вспархивали стрепеты, остро пахло соками разнотравья. Они шли быстро, и он удивлялся ее легкой, веселой поступи. Надо было иметь крепкие ноги и сильное сердце, чтобы поспевать за ним. Когда одолели подъем на курган, он сорвал дикую гвоздику и протянул ей. Она теперь шла, поглядывая на него сквозь резные лепестки. На вопросы отвечала просто и коротко. Окончила десятилетку. В этом году. В институт пока не пойдет — не выбрала профессию. Живут втроем. Мать домашняя хозяйка, отец — кузнец. Она была дочь Керимбая…

Он проводил ее до Таштугая и на холме, прощаясь, взял да и сказал:

— Нурдидэ… может, встретимся?

— Встретимся?..

— Через неделю, в этот час, у рощи.

Поймав устремленный на себя взгляд, он прищурился. Глаза у нее были карие, с длинными ресницами, а на шее темнела родинка.

— Хорошо, — сказала она, улыбнувшись. — Через неделю, в этот час…

В день встречи лил проливной дождь. Он вымок до нитки, сидя под кустом. Она пришла вовремя, сняла свой плащ, и они под ним укрылись. Он чувствовал на щеке ее волосы, она слабо дрожала всем телом — тонким и чутким — и улыбалась еле заметной улыбкой, как бы приглашая к сердечности.

Нурдидэ, которой незачем было притворяться и что-то себе и другим доказывать.

Тогда он взял в ладони ее руки, и перед ними медленно поплыл зеленый луг, окутанный розоватым туманом. И в нем что-то дрогнуло и сладостно стиснуло ему сердце.

Через месяц он явился к Керимбаю просить руки его дочери.

— Помолвлена, — властно сказала мать Нурдидэ. — Осенью из армии вернется ее жених.

Керимбай — рослый, с крупным круглым лицом и серебристыми висками — сидел, тоскливо уставившись в угол, а когда вышел провожать его, с тихой доверительностью в голосе простонал:

— Уж если она вобьет себе что в голову, мудрено с ней сладить…

Кильдибай не мог понять: как это маленькая, ничем не привлекательная женщина сумела подмять под себя сильного, красивого мужчину? Кому и чему мы поклоняемся?

Вечером, навестив своих родственников и услышав звон молота в кузне, он зашел к Керимбаю проститься.

— Стало быть, она тебе нравится? — похлопал кузнец по его плечу.

— Конечно.

— Ты ей тоже нравишься. — Керимбай плюнул в кулак и взял молот в руки. — Жених… Слюнтяй он, пустобрех. Подбивает ее в городе жить. Как послужил в армии, так и родная деревня ему не мила стала. Не бывать этому! — ударил Керимбай по наковальне. — Уж тут-то будет по-нашему! — ударил он еще раз молотом. — Не быть мне Керимбаем!

Так в его жизнь вошла Нурдидэ.

Когда они поженились, мать дала им подушку — одну на двоих. На его удивленный вопрос, она ответила: «Чтобы головы ваши не лежали отдельно…»

Однажды к ним приехала мать Нурдидэ. Увидев, как они возвращаются из телятника, держась за руки, прижавшись друг к другу, она их пожурила:

— Людей бы постеснялись. Вы же не в городе живете.

— Сватья, не надо так, — сказала мать. — Пусть ходят. Пусть их тепло