Мы вернемся в лоно.

— Ты вернешься в лоно. — Он сказал это — или ей послышалось? — Ты войдешь в состояние бардо. Это переходное состояние. Твои руки станут горячими. Твои внутренности станут горячими. Ты будешь пылать и таять, как капля опия. Ты сама будешь — опий. И я опьянюсь. Самое прекрасное, что есть на земле, — опьяниться. Забудь все. Есть только мы.

Он приблизил трубку к губам и вдохнул. Ей почудилось, он приблизил к губам ее губы и вдохнул в себя, выпил из них воздух, и она задохнулась; ей захотелось закинуть руки ему за шею, и она с ужасом, с трудом удержалась от этого сумасшедшего порыва. «Мы оба помешанные, да, — пронеслось у нее в голове, — ведь там, у Зубрика, мне сегодня уже привиделось виденье. Разве мог раскрыться Тюльпан?! Я его ковыряла как могла. Он из цельного металла. Он запаян намертво. Зачем я так хочу поцеловать этого нищего, седого, грязного человека, который курит изысканный опий?»

— Я богат, — он затянулся еще раз, глубоко, оторвал трубку от губ. Она неотрывно смотрела на него. Теперь, после затяжки, она могла смотреть ему в лицо. — Я баснословно богат, Люба. Я богаче тебя. Ты ведь не знаешь ничего обо мне. Это я, я должен тебе сегодня все рассказывать. Молчи. Ты немая. Ты никогда больше не будешь ни петь, ни говорить. — Он усмехнулся одним углом рта. — Ты чувствуешь, как твои руки… твои ноги… наливаются светом? Силой и светом. Почувствуй. Дыши глубже. Я разрешаю сделать тебе еще затяжку.

— У меня… будут видения?..

— У тебя сегодня ничего не будет, кроме счастья. Ничего.

Бамбуковая трубка обжигала ладони. Алла начала дрожать. Она дрожала все сильнее и сильнее.

— Женщина, — прохрипел Эмигрант. — В моем подвале — женщина. Это так дивно. А ведь когда-то я имел жену. Я спал с женой. Теперь я сплю один. Моя жена была красотка. Ну так и поделом мне. — Он снова поднес трубку ко рту, глотнул шматок сладкого, терпкого дыма. — Я сделал Тюльпан, чтобы убить ее. Только ведь, крошка, этот цветок не простой. Я сейчас так богат, богаче всех, мне не нужны никакие сокровища мира, но тогда я запрятал в цветок то, что в этом поганом Нью-Йорке удалось не мне сохранить: свое я все растранжирил, прокутил, пропил, проел, прожил, про… — Он ухмыльнулся. Она дрожала все сильней. — Это были сокровища Востока. Моего Востока. Это были сокровища Цырена, алмазы Великих Моголов, а может, черт их знает, Чингисидов, а может быть, и гуннов… они катились черным валом на Запад, исповедовали веру Тенгри. Веру моих предков. А может, камни выковыряли английским ножом из глазниц и изо лба меднотелого Будды. Я не знаю. Цырен сказал: ты все потерял, мужик, брат, это сокровища не мои, их привезли в Америку мои предки, а значит, и твои тоже, Азия у нас одна, ты гол как сокол, бери, вези их туда, на родину. Я вживлю их тебе в Тюльпан. Убей неверную жену, но в проклятой Москве не живи. Возвращайся в Азию. Езжай в Монголию, ко мне в степи, в красную пустыню Гоби, где кости драконов торчат из выжженной земли. Живи там. Храни алмазы внутри железного цветка. А потом стань монахом в одном из буддийских монастырей. Обрейся долыса, ходи в ало-желтом плаще. Положи Тюльпан, которым ты убьешь плохую женщину, к ногам великого Будды, сидящего в позе лотоса.

По вискам Аллы стали медленно сползать капли пота. Ей уже было жарко. Черные перчатки валялись на полу. Она смертельно хотела сорвать, сбросить с себя платье. Рванула пятерней воротник. Значит, все правда. Ей не приснилось!

Кровь билась в висках. Ей слышался странный звук, будто точили на камне большое, широкое лезвие меча: вжик-вжик, вжик-вжик. Может быть, это на улице, за окном, жесть карниза шуршала о жесть.

— Хоть я и потерял Тюльпан… о, я сволочь, со всеми пестиками и тычинками… я все-таки пришел к своей жене, когда вернулся. Я нашел ее. Ты думаешь, я ее не нашел? Я отыскал ее. Она заметная. Видная. А я тогда уже опустился. Я уже жил на дне. Хорошо хоть, я добрался до Питера чудом. Я заплатил за дорогу матросу… ее побрякушкой… и доплыл. Я доплыл… и я нашел ее. Я дополз до Москвы. И пришел к ней. Я пришел к ней без Тюльпана, но я пришел убить ее. Я ненавидел ее. Я хотел убить ее голыми руками. Мне не нужен был Тюльпан. Я был богаче и счастливее, чем она, потому что я мог сделать красоту из ничего. Из старого шкафа. Из старого стула. Из часов с маятником. Из разбитого стекла. Из корыта. Из засаленной колоды карт. Из унитазного стульчака. Слышишь ты! Из всего! — Он задохнулся, сжал трубку в кулаке. — А она — не могла. Я хотел убить ее, потому что она легла под другого человека.

Перед Аллой замелькали лица людей, под которых она когда-либо ложилась. Ей стало страшно. Женщина. Как это страшно — быть женщиной. Как это тяжело. А мужики еще хотят нас убить. За то, что мы вдруг перестаем им принадлежать.

Белое пламя спиртовки горело длинно и ровно. Водка в стаканах ртутно поблескивала. Пока она вдыхала опий, он успел разлить по стаканам еще.

— Я узнал, где она живет. И я пришел к ней. Прямо домой. Она увидела меня в прихожей — и побелела. Только не здесь, забормотала, только не здесь, давай увидимся где хочешь, Канатик, тра-ля-ля. Я сказал: собирайся, пойдем. Ко мне пойдем. Там поговорим. Я так это сказал, что она собралась в одно мгновенье, оделась, как в армии. И мы пришли ко мне. Это было… — он поморщился, держа бамбук, как флейтист — флейту, — не здесь. Я тогда жил не в подвале… а на чердаке. Как птица. Мне все видно было сверху. Я дышал. Там было много воздуха и голубей. Это были мои братья. Я приручал тогда голубей. Голуби прилетали ко мне, я кормил их хлебными корками, пшеном, рисом. Голуби садились на меня, когда я лежал на кровати, на мои плечи, живот, руки, на голову. Жена моя вошла ко мне на чердак, голуби вспорхнули из-под ног у нее, и она… она все сразу поняла, для чего я ее сюда привел. — Он поднес флейту к губам. Алла вздрогнула. — Я крикнул ей: раздевайся! Я хочу видеть тебя голую, как тогда! Как тогда, когда мы жили вместе!

Она смотрела ему прямо в лицо. Узкие глаза, как две рыбы-уклейки. Широкие, остро торчащие — из-за худобы — под кожей скулы. Впалые щеки. Седые лохматые волосы чуть вьются. Морщины на лбу. Морщины на щеках. Клинопись морщин, говорящая о бурной жизни. Мальчик вволю покурил опия, попил водки, поимел девок и бабенок. Вволю помалевал разномастных картинок. Купаля в долларах. Странно представить, чтобы такой бедняк купался в долларах. Всякое бывает в жизни. Седой мальчик, для того чтобы укокошить свою женушку, выковал на заказ страшный Тюльпан, да еще всадил туда, внутрь цветка, какие-то алмазы. Бред! Но что же так засверкало там, в темной комнате в особняке Зубрика, что она чуть не ослепла, а двое взрослых мужчин так опешили, что не справились с ней одной, жалкой девицей?!

— Говори, — сказала она одними губами. — Говори.

И положила свою руку ему на руку.

И снова его пальцы раскрылись навстречу ее пальцам. Сплелись с ними.

Теперь он уже не отпускал, не отталкивал ее пылающую руку.

— Я запер дверь. Я сказал ей: ты сучка, и я привел тебя сюда, для того, чтобы убить тебя. Тебя надо было бы зашить в мешок и побить камнями, но я буду милосерден. Я просто задушу тебя, сказал я ей.